Моя бабушка была необыкновенным человеком. Я рада, что ношу ее имя. Я пронесу его через ураганы в пустыне и дюны. Я все сделаю. Бабушка знала, что я совсем не размазня. Она обычно говорила: “В тебе столько жизненной энергии, ты никогда не сдаешься”.
Чаще всего она это повторяла, когда меня что-то бесило, так что эти ее слова мало радовали меня в те годы, не то что потом. Это уже потом я все время вспоминала, как мне у нее жилось, я с маниакальным упорством искала такой же жизни, такой, при которой человек может быть широким, щедрым. И не бояться выглядеть чудаковатым.
Когда мои родители, Астрид и Лассе, развелись, мама высказала пожелание, чтобы я сменила фамилию. Не сразу после развода, расстались они по-дружески. Мне было девять лет, но многое из того времени я помню. Помню, что дома никогда я не слышала ни ссор, ни упреков, может быть, их и вообще не было.
“Просто как-то все сошло на нет, – сказала мама. – И потом, мы вообще с Лассе такие разные”, – добавила она.
Никаких романчиков на стороне не было, ни у мамы, ни у папы. Они договорились абсолютно обо всем, без всякой горечи. Составили списки, что кому отойдет после развода. Через своего приятеля папа заказал грузовичок, перевезти мамины вещи. Иногда я спрашиваю себя, как они вообще могли заметить, что им надо развестись. Кто из них желал этого больше? Не знаю. И спрашивать бесполезно, потому что они сами этого не знают. Ни он, ни она не могут определить, что же такое между ними произошло. По крайней мере в этом они похожи.
Мне подумалось, что у них, наверно, были нелады в постели, а там я их, конечно, не видела.
В первый год после развода мы все равно вместе праздновали Рождество. Разница была лишь в том, что подарки получила только я. Они наверняка договорились, что не будут ничего друг другу дарить, теперь это было совсем не обязательно.
Я до сих пор помню, как это происходило: я стою перед кучей красивых свертков, и меня одолевает жадность, а в то же время я чувствую какую-то неловкость. Ведь раньше в рождественскую ночь подарки были для всех, всем по очереди. Один маме, один папе, один мне. А в то Рождество – все только мне, никакой очереди. Мне подарили любовь, любовь, любовь.
Только мне подарили любовь. Поэтому, помнится, я очень тщательно сложила все обертки от подарков. Сложила эти красивые бумажки, свернула ленты и тесемки. Все подарки я разложила на столе в своей комнате, старательно рассортировав их, а ленточки и тесемки там же, рядом…
Астрид утверждает, что в детстве я вообще была очень дотошной. Нет, я не была педантичной. Просто я хотела, чтобы кто-нибудь увидел и оценил все это изобилие.
А через два года папа встретил Беату, и мама решила, что мне надо сменить фамилию. Астрид было тридцать восемь, когда они с Ларсом расстались. Она думала, что больше никого не встретит и у нее больше не будет детей. А у папы теперь Беата, он заведет новых детей, или по крайней мере создаст новую семью. Вот мама и решила, что я должна носить ее фамилию, чтобы ее род продолжался. Если бы это тогда до меня дошло, я бы наверняка подчинилась. Но я не понимала, зачем ей это надо, ну и отказалась, объяснив, что хочу, чтобы у меня была такая же фамилия, как у бабушки, папиной мамы.
Деда своего я не помню. Он умер, когда я была совсем маленькой. Бабушка часто рассказывала мне, как они познакомились.
В поезде.
Он вошел в купе, сказал, как тут вкусно пахнет апельсином. Потом попытался забросить сумку на полку одним махом, хотел произвести на мою бабушку впечатление, но у него не получилось, край сумки повис. Дед стал ее двигать, чтобы запихнуть и потянул себе спину.
“Он был, конечно, сильным, – говорила бабушка, – но небольшого роста. Мы оба были сильными, но невысокими”.
Что они с дедом были хоть в чем-то разными, бабушка никогда бы не признала. Так считала моя мама. До знакомства с моим будущим дедушкой бабушка не чувствовала себя – как бы это объяснить – самодостаточной. Повстречав его, она как бы нашла себя, а потом даже никогда не сравнивала себя с ним, они стали как одна плоть и кровь.
А если это будет не так, то тогда вообще зачем?
Когда умер дедушка, мне было три года, и всю их с бабушкой жизнь я воспринимала как сказку, но сказку всамделишную, потому что бабушка очень много об этом рассказывала. И вот несчастный случай. Одной осенней ночью в Гетеборгском порту произошел несчастный случай. В этом большом, черном, затягивающем, словно омут, порту, где у причала плещется ледяная и манящая вода.
В момент той их волшебной встречи в поезде Аксель был матросом, а бабушка – секретаршей в администрации порта, как раз Гетеборгского. Через несколько лет, когда уже родился мой отец, дед не захотел больше уходить в долгие плавания, устроился работать в порту. Проработал там тридцать два года. Он стал за это время заместителем начальника порта. И вот в один морозный вечер его машину занесло вбок, и он съехал прямо в воду. Аксель был человеком опытным и знающим. Наверно, он и представить не мог, что с ним может случиться такое. Он ведь мог смело пройти по краю любого причала, он знал каждый изгиб и каждую выемку, а каждая выемка знала его, так ему казалось… В тот вечер он сидел за рулем темно-зеленого “вольво”, машине было пять лет, деду – пятьдесят пять. Ужасая катастрофа. И для тех, кого он оставил, тоже. Закрываешь глаза, и сразу перед тобой возникают соответствующие сцены, но когда эти кошмары вымышленные, то не страшно, это как сказка. А знать, что такое случилось с тем, кого любишь, – это выше человеческих сил.
Мы жили в Стокгольме. Папа работал в рекламном бюро, мама писала картины, рисовала для реклам и занималась мной. Бабушка и папа не очень-то друг друга понимали, зато у меня с ней впоследствии нашлось много общего. А папа сотворил себе собственный мир, отгородившись от финских повадок бабушки, от гетеборгского акцента Акселя, от лодок, причалов. Все эти посиделки за бело-красной скатертью и рюмочкой водки, – чистая показуха, говорил папа. Шутил, конечно. На самом деле он очень любил своих родителей. Но он был человек обеспеченный, самостоятельный; у него была своя жизнь, иногда он с семьей все-таки ездил к ним, поздравить с праздником.
И вдруг жизнь рухнула, от нее осталась лишь глубокая скорбь. По-моему, Лассе никогда не понимал, какой сильный человек моя бабушка. Он лишь вбил тогда себе в голову, что у нее нервное потрясение, и с каким-то отчаянием заботился о матери, не замечая, сколько в ней мужества и стойкости.
В первый год после трагедии папа часто ездил в Гетеборг. При всякой возможности он срывался туда, убедиться, что мать, то есть моя бабушка, держится, не раскисает. Насколько я понимаю, у нее там было много друзей, и они помогали ей, и коллеги, она ведь продолжала работать в портовой администрации. Я видела фотографии той поры. Бабушка уже тогда выглядела солидной женщиной, матроной, волосы с проседью крупными валиками красиво обрамляли ее голову. Папа постепенно успокоился, видя, что все у матери более-менее, и реже стал ее навещать. А потом начался шум-гам, потому что моя бабушка все же не потеряла вкус к жизни… ее переполняла нерастраченная энергия.
Первой крупной ссоре между бабушкой и папой предшествовал безобидный телефонный разговор.
По крайней мере, по версии отца. Как-то в пятницу вечером позвонила бабушка и вполне мирно и ласково сказала:
“Ларс, я пришла к выводу, что мне надо избавиться кое от каких лишних вещей, так что если вам с Астрид что-то пригодится…”
Папа решил, что ей просто одиноко и она хочет, чтобы он приехал. В общем, не воспринял ее слова всерьез. И вот что ей ответил: ему пока трудно сказать, что ему наверняка нужно. Ну и спросил, от каких вещей она собирается избавляться, так ему проще будет определиться. Бабушка ответила, что она пока еще
