поднималось невиданное существо. Быть может, всем присутствующим на площади адептам оно казалось совершенным и прекрасным, но Лиля видела нечто, словно шагнувшее в наш мир с офортов Гойи. Воистину, только сон разума мог породить чудовище с массивным звериным телом на лягушачьи вывернутых когтистых лапах, с тяжелой головой и с лицом – гнусной пародией на человеческое. И омерзительны были женские груди на зверином теле – набухшие сосцы, казалось, сочились уже черным ядом, которого хватит, чтобы напоить весь мир...
Тварь ступила на землю и потянулась, как обычная кошка. Лиля едва сдержала истерический смешок – у великой Эйи был отвратительный членистый хвост, покрытый редкими клочьями шерсти, который волочился по земле и вполне мог бы нацеплять репьев... Да какие тут репьи, ревнители новоявленного божества небось языками тут все вылизали!
Лиля вскрикнула, и толпа подхватила ее вопль. На плечах женщин качался еще один паланкин, и в нем лежал ребенок. Он был, несомненно, жив, но одурманен и очень слаб. Женщины помогли ему подняться. Егорушка не держался на ногах, покачиваясь, как тростиночка, и одна из адепток осталась поддерживать его. Прочие отступили, удалились в тень скалы. Факелы, казалось, померкли, свет изменился, стал мутно- розовым, пронизанным черными и багровыми нитями. Откуда он исходил, Лиля так и не смогла постигнуть. И зазвучала музыка, тоже неизвестно откуда. Ритмы ее, барабанные дроби и высокие струнные вскрики можно было бы назвать трепещущими, если б в них пульсировала жизнь. Но нет, слышались, смутно угадывались в той музыке вздохи бесконечности, гул бесчисленных миров и взрывы гибнущих звезд. Они были чужды человеческому уху, и Лиля поняла – эти звуки издает само божество. Может, так звучит его речь? Или это часть какого-то неведомого обряда? Подросток рядом с Лилей дергался в такт захватившим его ритмам, толкал Лилю, восторженно округлял глаза и вдруг... замер.
Из толпы, взрезав ее, как горячий нож – масло, вырвался высокий мужчина. В нем была целеустремленность смертника, упорство летящей пули, сумасбродная отвага человека, которому нечего терять. Он бежал к сфинге... Но не добежал. На секунду прервалась космическая песнь, последняя знобящая нота повисла в воздухе, и человек замедлил движение... Споткнулся... Остановился... Редкие седые волосы... Совсем старик... И в ту секунду, когда он упал на землю, обхватив ее в последнем, предсмертном порыве любви и надежды, Лиля узнала его, своего так недавно найденного отца. «А цвести начнет деревцо, и...» – прозвучал в душе отцовский голос, показавшийся столь знакомым и родным, точно Лиля всю жизнь была рядом с отцом. Что-то сжалось в ней, оборвалось... Но отцу уже ничем не помочь. Тело старика унесли, убрали так быстро и тихо, что вряд ли кто-то еще, кроме его дочери, заметил это...
А она все стояла, стояла неподвижно, чувствуя гудящую тяжесть во всех суставах, ожидая чего-то, но чего? Какой знак должен быть дан ей, какое откровение ниспослано, и не обманывалась ли она, не была ли обманута, когда рассчитывала на неведомую помощь? Песнь сфинги возобновилась, стала громче, дошла до небес, и кто-то на небесах услышал ее.
– Господи, – шепнула Лиля пересохшими губами.
И тут началось.
Сфинга начала свой танец.
Танец?
Нет.
Она ведь не двигалась, только ходили под лоснящейся шерстью мышцы да вращались в глазницах лишенные белков и зрачков, налитые до краев ненасытной тьмой глаза.
Но Эйя танцевала. Этот танец, раскрываясь и полыхая вселенскими орнаментами таящих нечеловеческую мудрость движений, говорил людям о великолепии и могуществе сфинг, о том, как ничтожны по сравнению с ними люди. Жалкие пигмеи, одумайтесь, осознайте свою незначительность и отдайте себя под высокое покровительство богини Эйи. И других, подобных ей! Сегодня, сейчас свершится великое таинство, исполнится древний обряд, и любой, кто покорится, будет награжден сверх всякой меры. Непокорные же падут, как тот жалкий червяк, посмевший покуситься на сфингу!
Может, смысл был и другой. Но Лиля танец Эйи поняла именно так. И когда речь зашла о червяке, она почувствовала – пора. Боль в сердце была почти невыносима, и эта боль гнала ее вперед.
– Я должна сшить, – сказала она, по-прежнему не зная значения этих слов.
И Лилю услышали. Ее услышал подросток, продолжавший конвульсивно дергаться, и взглянул на нее – со страхом и благоговением. Ее услышала пожилая женщина – и прикрыла ладонью рот, а в глазах, мгновение назад источавших лишь могильный холод, мелькнуло нечто, похожее на робкий огонек сочувствия. И еще кто-то услышал, поняла Лиля, потому что не сама она все же сделала шаг вперед, ее вытолкнули.
«У меня нет никакого желания участвовать в этом балете», – успела подумать Лиля. Но мысли – одно... На самом деле, она тоже танцевала, танцевала уже давно, не ногами, не телом, но лицом, выражением глаз, искрами света. Так светлячки танцуют в ночи, так перекликаются огни святого Эльма, так подмигивают друг другу проносящиеся в ледяной пустоте кометы.
И ее танец был об этом мире. О мире, который бывает жесток, но бывает и добр, порой незаслуженно добр. О счастье, что дается каждому человеку с рождения, – о счастье жить, и самому вершить свою судьбу, и надеяться на лучшее, и делать добро. О мире, где всегда сколько отдашь, столько и получишь, пусть даже тебе порой кажется, будто чего-то недодали или тебе удалось отщипнуть от чужого каравая! О том мире, где главным сокровищем является даже не справедливость, а любовь и милосердие, и это все, что вам нужно!
Нам нужно. Всем. Поймите, ведь это так просто!
Сквозь разросшуюся боль в груди Лиля осознавала, что все тщетно. Люди не поймут. Она слишком слабая, она маленькая, усталая, она до смерти испугана и не сумеет выполнить назначенного ей. Лиля могла теперь только молиться о чуде.
И чудо свершилось.
Прежде всего, чудом было то, что Лиля смогла вытерпеть такую дикую боль. Игла в сердце мягко повернулась, и, казалось, ее острие дотронулось до каждой нервной клетки, заставив Лилю завопить и скорчиться от боли.
– Нет, нет, пожалуйста, не надо, мне больно, господи, какая боль...
– Я могу прекратить это. Я могу помочь тебе.
Лиля узнала этот голос, прозвучавший в ее голове. Узнала, хотя никогда прежде не слышала. Это говорила сфинга.
– Я помогу, и ты никогда больше не узнаешь ни боли, ни болезни. И твой мальчик тоже. Ты испугалась за него? Ты думала, что я хочу причинить ему вред? Нет, бедная глупышка, нет. Мне нужна капля, одна капля его крови... И больше ничего. Дай мне завершить обряд, и вы уйдете отсюда вместе, веселые и спокойные. О, этого мало! Если ты захочешь, если попросишь меня, я сделаю и его здоровым, умным, сильным. Он станет как все дети, ты сможешь гордиться им...
Сфинга сулила что-то еще, но Лиля не слушала. Боль стала чуть тише, и ей показалось, по венам ее бежит не только кровь, кровь несет с собой что-то еще... Тонкая, раскаленная, стремительная, летела, подгоняемая ударами сердца, по телу Лили – игла. Вот что-то нестерпимо острое кольнуло в плечо, прокатилось до локтя, отдалось в руке. В руке, привыкшей держать иглу, и творить крестное знамение, и ласкать больного ребенка. Лиля только ахнула, поднесла ладонь к глазам и тут же отвела, потому что из ладони ударил вдруг луч янтарно-желтого горячего света, он ударил прямо в небо, затянутое неприглядными темно-серыми тучами. И показалось всем собравшимся у скалы Кошачьей, будто это не с земли в небо, а с неба на землю падает – ярче солнечного! – луч.
– Вот мой ответ.
Усмиренный луч покорно лег в пальцы Лиле, и привычно она сжала его, не хватало только бабушкиного старого наперсточка! А за солнечной иглой тянулась алая нитка – она из Лилиного тела тянулась, от ее щедрого сердца, от жертвующей крови, от верной души.
В два шага она преодолела расстояние, разделявшее ее и замершую сфингу. Лиле понадобилось всего два шага... и шесть стежков. Шесть стремительных стежков волшебной иглой, чтобы зашить сфинге глаза.
Земля содрогнулась. Из недр ее донеслось приглушенное клокотание, и следующий толчок, гораздо
