Но в памяти Митиного помощника Миши (Мойше) Мордковича ошибка эксперта-психиатора Сикорского, поддержавшего на суде обвинение, оставила незабываемые впечатления.
И пусть они стерли историю. Старый рисунок все равно проступал, как оттиск карандаша на бумаге. И его линии были вписаны в новый узор, и неотделимы от него, так же, как ночные кошмары Мити неотделимы от Катиной жизни.
«Вот оно что, — внутренне вздрогнула Катя, — вот главное, что нужно понять!»
Они стерли блистательный путь Анны Ахматовой. Но…
Ее стихи все равно прозвучали — озвученные Дашей!
Петр Столыпин все равно умер…
Все изменилось, но — ничего не изменилось! Ничего!
Господь все равно все сделал по-своему?
— Все, — Митя с сожалением выпустил Катю из объятий, — пойду к себе, умоюсь с дороги. Прости, не смог удержаться, хотел перво-наперво тебя повидать. К обеду спущусь, обо всем расскажу. Поездка была очень успешной…
— Митя, возможно, моя просьба покажется странной, — сказала Катерина. — Впрочем, тебе она не составит труда. Не мог ли ты разузнать, при каких обстоятельствах Петр Столыпин умер от инфаркта четыре года тому?..
— Конечно, Катюша, — он не спросил зачем-почему. Захочет — сама расскажет, не расскажет — значит неважно. Нежно коснувшись губами ее волос, он пошел к двери.
Катерина вернулась к столу, отперла ящик, где лежала фотография Анны.
«Точно, — с облегчением сказала Дображанская дивану-модерн. — Я вспомнила, где я тебе видела…»
Глава четырнадцатая,
в которой мы идем на вечерницы
— Держись, сейчас такое увидишь…
Акнир щелкнула пальцами.
Даша едва не вскрикнула — мимо ехал допотопный советский троллейбус. Желто-красный, округлый, он впечатлил ее куда больше, чем холод и снег, — зима, мигом скользнувшая под тонкую рясу, запорошившая взгляд. Мир туманило белое крошево.
— Мы что, в Настоящем? Предупреждать надо!
Встреча со временем, которую она упрямо оттягивала, отнюдь не обрадовала, скорее обременила ее.
— Мы ж не переоделись, — возразила она нежеланному веку, хотя неуместность наряда не волновала Чуб сроду.
— Зачем? — хмыкнула младшая инокиня. — Монашки и в Африке, и в ХХ веке — монашки.
— В ХХ? — поймала информацию Даша. — Значит, мы не к моей маме идем? — Ей враз полегчало.
— Не бойся, — Акнир подняла руку и шагнула на проезжую часть, чтоб остановить попутку. — Мы идем к моей.
Чуб не судилось почувствовать зиму, ее бросило в жар — из огня да в полымя.
— Не бояться? — поразилась абсурдному предложенью она. — А что твоя мама скажет, когда нас вместе увидит? Она ж нас на месте убьет!
— Она нас не узнает. Мы еще не родились. Сейчас 1972 год.
Чуб посмотрела направо и не увидела там ни нового памятника Княгине Ольге, ни древнего Михайловского монастыря — белая горка Владимира была девственно чистой, ничто не заслоняло язычески-прекрасный пейзаж — белый скованный льдом Днепр и противоположный берег. Мимо шла барышня в приталенном пальто и сапогах на массивных квадратных каблуках. Ее сопровождал гражданин в подстреленном пальтишке и шапке-пыжике. Спутник нес в руках почти бесценный, перевязанный бантом «Киевский торт» в круглой коробке с каштаном.
Рядом с Акнир остановилась прикатившая еще из 60-х допотопная «волга» с оленем на капоте. Судя по взгляду, водителя остановило сугубо любопытство — в Городе, где оставшиеся в живых церкви и монастыри величали историческими заповедниками, монашенки, голосующие на дороге, встречались реже, чем Деды Морозы.
— Подбрось к Щекавице, — вежливо поименовала Акнир Лысую Гору. — Через Глыбочицкую. Дальше я покажу. — Девчонка и не пыталась корчить черницу. Откуда водиле — дитю атеизма — знать, как ведут себя настоящие инокини? — Тебе там понравится, — пообещала она Даше Чуб, — ты ж любишь маскарады.
— А мы че, в общежитие театрального едем? — оживилась та. — Я знаю этот прикол. Его построили на Лысой Горе.
— Все верно. Но нам не туда…
Водитель включил радио. Под бодрую песню Кола Бельды
оленья «волга» промчалась по Большой Житомирской, Артема, свернула на Глыбочицкой, повернула…
И Город выкинул штуку, какую выкидывает по сей день, поражая непосвященных в свои тайны.
Признайтесь, случалось ли с вами такое? Идя по знакомой, исхоженной киевской улице, обросшей привычными хрущевками, панельками, сталинками, химчистками и магазинами, вы вдруг сворачиваете на примкнувшую к вашей знакомой — незнакомую, загадочную узкую улочку… И, пройдя метров сто, останавливаетесь, испытывая мистический страх горожанина, потерявшего Город.
Привычный и безопасный Киев исчезает. Вы, коренной киевлянин, минуту тому прогуливающийся по центру столицы, вдруг оказываетесь где-то за городом. Приметы цивилизации пропадают. (Где вы, высотки, почта, химчистка, супермаркет? Были ли вы?) Заманившая вас улочка петляет змеиным зигзагом — то скручивается в клубок, то круто падает вниз или устремляется вверх, в обросшую непроглядною чащей безвестность. Дорога сужается, с двух сторон на вас наступают кусты и деревья. И лишь за одним из них вдруг проглянет дощатый забор крохотной хатки. Кто там живет? Кто может жить в теремке на Лысой Горе?
— Здесь остановите, — наказала Акнир владельцу оленьей «волги». — Сколько с нас?
— Да нисколько, — ответил тот, все еще перемалывая экзотическую встречу с монашенками и за время пути так и не успев обрести какого-либо четкого отношения к ним. — Грех, наверное, с вас деньги брать, — предположил он без особой уверенности. — Скажите, — спросил мужчина поспешно, — а Бог есть?
— А куда он денется-то? — пожала плечами ведьма, выбираясь из машины. — Благодарю, — пальцы чароплетки слегка пошевелились в прощальном привете, и Даша поняла: «благо дарю» в устах Акнир — не пустые слова.
— И че ты подарила ему?
— Немного удачи, — усмехнулась ведьма. — Смешно… Теперь он точно поверит, что встреча с людьми вашего Бога несет благодать.
— Кстати, с праздником вас!.. — крикнул внезапно повеселевший водитель, отъезжая.
Чуб хотела спросить, а какой нынче праздник, но замерла на полуметровом и скользком тротуаре,
