держась рукой за замерзшую черную ветку вишни.
— Ну, просто Гоголь какой-то! — восторженно изрекла она.
Узчайшая, улегшаяся под углом 30 градусов улица была надежно спрятана между двумя высокими холмами — двумя материнскими грудями Лысой Горы — Хоревицей и Щекавицей, нависающими с обеих сторон до самого неба. Киев, улегшийся на сотне гор и холмов, состоящий из бесконечных перепадов высот, имел множество таких тайников. И «волга» с оленем привезла их в, укрывшуюся в самом сердце Подола, архаичную деревушку, уставленную крохотными дореволюционным домиками с деревянной резьбой. Снег лежал на крышах полуметровым слоем, из труб шел дым. Но особенно Дашу поразили большие костры, горевшие едва ли не в каждом дворе.
— Здесь твоя мама жила? — Чуб тщетно старалась поверить, что внизу, в каких-то ста метрах от них, звенят трамваи и семенят смешные троллейбусы.
— Нет, здесь у нас вечерницы. Я тоже хожу сюда. И мама ходила, и бабка…
— Вечерницы? Землепотрясно! Прям как в селе? — Землепотрясная повертела головой.
Слово «как» было вряд ли уместно — она впрямь оказалась посреди классики Гоголя «Ночь перед Рождеством». Не сумев развернуться, неуместная в классической повести, машина, деловито рыча, попятилась и благополучно исчезла. Серые сумерки прорисовали пейзаж — сделав его черно-белым, как на дореволюционной открытке. Только оранжевое пламя костров стало еще ярче… И Дашу накрыло приятно- тревожное девичье нетерпение, предчувствие праздника — будто шестнадцатилетняя ведьма-подружка вернула и ей ее лихое шестнадцатилетнее, щекочущее ожидание взрослых приключений.
— А это че? — указала она на ближайший костер.
— Родителей греем. Землю греем, чтоб предков на том свете согреть.
— Это ваша традиция?
— Это наша традиция. Возможно, твой прадед поступал точно так же. Конечно, если он жил на Земле. Горожане забыли про Мать. Но те, кто живет на ней, всегда помнили, кто их поит и кормит.
— А какая у нас легенда? Че мне врать на вечерницах? Сказать, что я — тоже ведьма?
— Тсс-ы, — Акнир приложила палец к губам и, оторвав Дашу от дерева, потащила к калитке. — Она может наябедничать маме! Она ж ее с детства знает…
— Кто? Кого?
— Вишня… Мою мать. Видишь, смеркается, — объяснила Акнир. — Этой ночью все кусты и деревья понимают людскую речь, а животные могут говорить по-людски…
— И Пуфик тоже заговорит сегодня опять? — взбудоражилась Даша.
— Одной тебе придется молчать. — Палец Акнир вновь перечеркнул губы. — Запомни. Говори, что угодно — только не ври моей матери. Она неправду сразу сечет.
— Так что же мне говорить, если врать нельзя? — не поняла ее Чуб.
— Вот и я о том — лучше не говори ничего.
Акнир толкнула калитку — они прошли ничем не примечательный двор, вошли в дом, миновали холодные сени с обиженным сим нелестным местонахожденьем расписным сундуком и оказались в просторной, совершенно безлюдной праздничной горнице.
В хате остро пахло сеном и травами. Накрытый вышитой скатертью длинный стол ломился от яств: хлебы, пироги, колбаски-кровянки. И, взглянув направо, Чуб угадала имя праздника: на покутее возвышался традиционный атрибут Рождества — высокий, украшенный лентами сноп Дидух. Рядом с ним, на устланной сеном скамье, как и положено, стояла плошка с кутей.
— Я чего-то не понимаю, — Чуб замолчала, прислушиваясь. Со двора доносились разудалые крики, но стекла покрывал непроглядный морозный узор. — Какое во-още Рождество? Это ж церковный праздник. А вы — ведьмы. Как вы можете праздновать его так же, как мы?
— Так же, как вы, говоришь? — недобро усмехнулась Акнир. — Ты что, где-нибудь видишь тут елку или ясли с Христом?
— А это чего? — обличающе указала Чуб на Дидуха. — Да у вас и кутя, я вижу, стоит!
Акнир молча взяла из миски немного кути, сунула в рот, деловито поклонилась Дидуху и обернулась — взгляд ее, брошенный в Дашу, был недовольным.
— Кутя — блюдо мертвых. Его едят на Деды, на поминках и на три зимних кутейника — в Дни Бессмертия. В эти дни мы вызываем душу Земли-Матери из мертвых. А вслед за ней к нам приходят и души наших предков. И мы чествуем их кутей: маком — мудростью смерти и медом — добротой нашей Матери, и зерном, бессмертным, как Великая Мать. Последний сноп, собранный в поле, — указала Акнир на украшенный лентами Дидух в углу, — символизирует смерть нивы и ее бессмертную душу. Его хранят всю зиму. И из его же зерен, брошенных в землю, рожь возродится весной. Слепые зовут его Дидух — Дедов дух, и считают символом рода и первого прародителя…
— Они че, неверно считают? — догадалась Чуб, примечая, что помимо ржи в Дидух вплетены и Дедки — репейки.
— А что, мужчины уже научились рожать? — съерничала ведьма в ответ. — Немногие слепые помнят его первое имя. Они зовут сноп Старух, иные Бабой… И, кстати, сегодня — не Рождество!
— А что же?
Акнир поманила Дашу в следующую комнату — здесь вдоль стен стояли длинные расписные лавки, украшенные покрывалами и подушками с вышивками, из-под одной из них нескромно выглядывал еще один колючий репейник-будяк. Два дощатых стола были нарочито пусты, зато шкаф у стены — наполнен диковинными и диковатыми вещами, начиная от потемневшего человеческого черепа до булавы, очень похожей на ту, что держал в руках бронзовый Богдан Хмельницкий на площади.
— Сегодня Вторая кутя, — сказала Акнир. — Щедрый вечер. 13 января.
— Старый Новый год? — Даша взяла булаву — она была страшно тяжелой и очень красивой, похожей на круглый репейник или каштан с колючками из крупных остроугольных полудрагоценных камней.
— Кому старый, кому новый, кому праздник святых Василя и Маланки, кому Велеса и Макош… — пропела Акнир. — А кому последний день перед Страшными вечерами. Запомни, поэтка, коль в гадуницы пошла, до 13 января гадать можно всем, а после, до Третьей кути — лишь посвященным. Оттого мы сегодня пришли. Нынче лучшая ночь для гаданий об умерших.
Последнее слово Акнир произнесла так тихо и смазано, будто пыталась перепрыгнуть его — Даша даже не поняла, прозвучало ль оно или было угадано ею по ритму и смыслу.
— Умерших? Ты о маме?..
— Моя мать будет жить.
— Ой… — Чуб выронила чересчур тяжелую булаву — та с грохотом покатилась под лавку.
Соседняя горница наполнилась жизнью — как чаша вмиг наполняется пенным вином, готовым перелиться через край. Хаотичные девичьи возгласы и крики слились в песню, а песня стала вдруг столь огромна, что возглас Акнир Даша расслышала с превеликим трудом — песня звала, завораживала:
внезапно печальная песня, умоляющая Василя спасти из царства тьмы девицу Маланку рассыпалась
