медлительный, он учился речевому периоду. И заодно играл в недоигранное детство, – это было понятно. Внутри портфель был как портфель. Имелось место для бумаг и книг. А плоский магнитофон, похожий на планшетку, был вмонтирован в переднюю стенку под большими накладными карманами.
Я незаметно нажал рычажок включения.
– А ведь твой первый сценарий был совсем не плох, – сказал я. – Совместный с Старохатовым…
– Плох или неплох – какая разница.
– Я слышал от кого-то – Старохатов тебя обобрал?
– Обобрал.
– Каким образом?
– Простейшим: он протолкнул сценарий. Пристроил, пустил в ход – за это стал соавтором.
– Он не сочинил ни единой строки?
Женька усмехнулся.
– Он выкинул сцену, которая мозолила глаза всему худсовету.
– А все-таки насчет строчек – он не написал ни одной?
– Нет.
На пробу, еле слышным шепотом, я спросил еще:
– Ты сам обратился к Старохатову за помощью?
– Нет, он обхаживал, он дважды ко мне подруливал. На машине приезжал. Но первый раз я послал его в задницу…
Я выключил. Затем перемотал ленту и нажал воспроизведение. Запись оказалась чистейшей. И звучной. Честно говоря, я не ждал от старенького портфеля такой верной службы.
Женька захохотал:
– Здорово, да?.. А какая громкость, какой тембр! Прямо как Качалов с Яншиным: «Я послал его в задницу, Санчо!»
И он опять захохотал.
Для него это была проба записи, для меня – и проба, и начало. Потому что запись уже сгодится: первый блин, который не комом. Не скажу, что очень тонко (какая уж тонкость, когда ты возбужден успешным началом), но мне трижды удалось перевести разговор на то, как его обобрал Старохатов. И я не забывал щелкать рычажком. Щелкал, а потом выключал. И не скрывал от Женьки, нужды не было. Я ведь осваивал технику.
Нужды не было еще и потому, что Женька не интересовался, отторгнулся уже и жил с отторгнутыми – и первый свой совместный сценарий, и наши курсы, и меня, и Колю Оконникова, и все кино в целом он послал туда же, куда послал Старохатова.
* * *
В дверь постучали, затем вошли трое. Совсем юнцы. Некоторое время они приходили в себя от вида комнаты и от вида как бы выставленной напоказ бритой Женькиной головы.
– Ну? – спросил Женька, а их речевые центры еще не заработали. Никак не включались. – Я вас спрашиваю – чего вам?
А они молчали, – теперь они затравленно смотрели на Женькино бельмо.
– Записи… Джазовые, – высказался наконец один.
– Три рубля кассета. Любая. Но без прослушивания, – объявил им Женька.
У Женьки были великолепные музыкальные записи, – такая кассета, как я знал, стоила червонец при любой погоде. Цена объяснима: Женька мог прийти на самый аховый джаз, сесть хотя бы на откидное – и в итоге унести домой все, вплоть до настройки инструментов, покашливания соседа и рева возбужденных девиц. Или еще проще – давать свой записывающий портфель приятелям, если те идут на этот аховый джаз. Что он и делал… Сейчас в углу лежало шесть кассет, может, восемь. Когда-то был завален весь угол.
– Как же это – без прослушивания? – спросил юнец, усилием воли оторвавшийся от Женькиного глаза. – Я маг принес.
Он действительно приволок магнитофон – держал его в руках.
– Нет, – сказал Женька, – вы с ними целый час возиться будете.
И тоном хозяина Женька прикрикнул:
– Кончено!.. Не сговорились!
Те загалдели. Один сказал, что без прослушивания он купить не решается. Второй рискнул и выложил трояк. Последний был с ярко выраженной в лице деловой сметкой. Видел сквозь землю. Он купил все кассеты, какие были, и спросил, нет ли чего еще.
Расчет был произведен мгновенно. Юнцы ушли.
– …Только бросив писанину, я нашел самого себя, – оправдывался Женька. – Ты ведь думаешь, что я убегаю. И что я слабак. – Он вдруг стал жалким. Голос его двигался понемногу к черте, за которой уже ничего не жаль. – Дурачок!.. Я ведь не убегаю. Я иду к самому себе. Потому что я там. На Саянах. И поверь, я всегда был там…
Это было оно самое. Прощание.
– Штука не в кострах и фляжках. Штука, Игорь, в том, что ребята – они, оказывается, меня всегда
