Портрет и вокруг

*

С Лысым Сценаристом можно было не осторожничать. Я знал, что достаточно с соответствующим боевым настроением явиться в Дом кино, выставить четыре пива, устранить посторонних и, пустив баритон на низы, сказать Лысому (а что он будет там, это факт: где ж ему, родному, нынче быть): «Вот стул. Вот четыре пива. Бросай своих кретинов и посиди со мной!» – «Я?» – «Ну конечно. Мы же условились с тобой хорошенько выпить и поговорить о Старохатове».

И похлестче. Что угодно, но похлестче. Иначе он утечет, как утечет вода. «Ты сядешь со мной или нет?» – «Ну конечно, конечно, конечно. Но, может быть, со мной к тебе подсядет Сережа?» – свидетели не нужны. И ты ему еще хлестче: «Нет, Сережа не подсядет». – «Ты с ним в ссоре?» – «Я переспал с его подружкой». – «Прости. Я не знал. Вот ведь досада… Но, по-моему, у него нет подружки?» – «Наливай!» И вот, как бы по заказу, он повторяет слово в слово весь свой рассказ о благородстве Старохатова. Ты слушаешь. И слово тщательно стоит теперь в твоем дозоре. Слушаешь о том, как Старохатов («великий он человек, великий, великий!») помог, выправил сценарий, из полуфабриката сделал вполне съедобное блюдо и – не взял за труд ни копейки.

Он пил пиво и потирал лысину – плешь ходовых размеров, – он перебрасывал реденькие, окаймляющие волосы то направо, то налево. И пил. И еще пил… Тщательно – значит тщательно. Я вытряс факты. Я выспросил, как сильно и каким (конкретно!) образом изменил Старохатов драматургию сценария. Какие типажи убрал. Какие ввел в действие. И какие создал заново.

– А все три заключительные сценки он написал мне сам. Представляешь – сам!

– Своей рукой? – уточнял я.

– Да, да!.. Они у меня есть. Три сценки – я их храню как память. Его почерк – он как музыка. Он вдохновляет. Я видел однажды партитуру, которую правил своей рукой Чайковский, – это как волшебство…

– Сценки у тебя дома?

– Дома. Хочешь посмотреть?

– Хотелось бы.

– Я тебе это устрою. Я это сделаю. Это вдохновляет, это действительно вдохновляет!.. Я их буду носить с собой, в кармане. И когда встретимся, покажу.

– Великий он человек.

– Великий, великий!

Мы поговорили. Я вычерпал все, что черпалось, – Лысый Сценарист по природе своей был мягкий человек, и тут уж ничего не поделаешь: ты можешь искренне любить таких людей и сочувствовать им, но самосохранение не дремлет, и внешне ты будешь суров с ними, жесток, отчасти бесцеремонен. Потому что иначе этот лед вспучится и из синих трещин хлынет жалость, такая слезная и острая жалость, которая затопит и тебя, и твою семью, и твою жизнь, и твое дело, и вообще все, что можно жалостью затопить. А затопить можно все.

Вскоре он начал повторяться, то ли от пива, то ли оттого, что его так пригрели. Он опять (совершенно неожиданно для меня) рассказал всю повесть о великом Старохатове заново, слово в слово. Затем в третий раз. И, кажется, собирался теперь бегать по кругу, пока не упадет. В другое время от этого можно было бы взбеситься. Но не сейчас. Сейчас это было то, что надо. Я ведь плохо владел магнитофоном. Я, в сущности, учился. Щелкал рычажками туда-сюда. Безбоязненно и открыто лез в портфель и выправлял пальцами ленту, если заедало. Словом, я приобрел здесь некоторую технику. Дома из всех этих повторов я склеил лучшие куски. И сделал с них единую чистую запись.

После сличения оказалось, что благородство Старохатова в случае с Лысым Сценаристом было той же высшей марки, что и с Тихим Инженером. Тот же самый камешек. Редкостный камешек.

* * *

Я уважал противоречие; помимо прочего, противоречие страхует от банальности.

И еще. Начиная с этого момента я стал говорить – будь справедлив. Он имущий. Старохатов – имущий, и, как ни крутись, тебе будет хотеться его осудить. На этом все портреты и вообще всё. Не сбейся на простое. Не спеши.

* * *

Из первого периода…

Их было три дружка: сам журналист (он мне и рассказывал), Павел Старохатов и Генаша. Все трое были при военно-полевой газетке. Генаша в тот вечер привел случайного пленного – все они сидели в блиндаже и пили чай из железных кружек. И немец пил чай, отогревался.

Журналист возился с «лейкой». И сердился:

«Как же я его «щелкну», гада?.. Он сидит такой счастливый».

«Так и «щелкни».

«Чушь собачья – пленный должен выглядеть как пленный. У него должен быть вид. Нужно, чтоб он в штаны наложил от страха».

А немец сидел и пил чай. И улыбался. Ему было тепло и хорошо. Он не был перепуган, и он не понимал, чего от него хотят.

«Сделай рожу, гад!.. Ну! – И журналист покосился на свой пистолет. – Может, попугаем?»

«Не надо пугать», – сказал сердобольный Генаша. «Не надо», – согласился и Старохатов.

* * *

Ладно. Пусть Старохатов жулик, думал я. Ведь характер жулика сплошь и рядом бывает размашистым и взрывным. Один раз ограбил, другой раз – одарил. Характер – это характер. Гришка Орлов, а не граф Зубов. Вот, собственно, и разгадка, какая-никакая, а к портрету годящаяся. Чего тебе еще?..

А вот чего.

У такого жулика в самих его поступках было бы и бросалось бы в глаза нечто удалое – случай же с