Портрет и вокруг

– Странно.

– Он, наверно, как яичко, – засмеялся Перфильев. – Желточек отдельно, а белочек сверху.

* * *

Старохатов Павел Леонидович – образ его – в схеме выглядел теперь так. Изнутри Старохатова день за днем точит червячок: желание хапнуть. Желание или порок, скорее всего наследственный, Старохатов за собой знает и противится ему изо всех сил. Так сказать, борется с пороком и пересиливает. Держит в узде.

Но иногда возникает минута расслабления, и тогда Старохатов противиться не в силах – он хапает. Например, навязывает соавторство. Или привозит какие-то вещички.

После того как он хапнет, наступает реакция – сродни раскаянию, – и вновь Старохатов год за годом живет честно. Реакция сожаления и раскаяния достаточно известна: она присутствует во всякой страсти, усиливаясь после срыва. Сорвавшийся курильщик, который, казалось бы, навсегда бросил. Сорвавшийся алкаш. Сорвавшаяся грешная баба. И так далее.

Короче: обычный человек с пороком. Но не только. В качестве сорвавшегося вора Старохатов не только раскаивается, но и спешит «покрыть грех». Он помогает слабым. Помогает искренне и без малейшей корысти. Раз. И два. И три. Пока совесть его не успокаивается окончательно. И вновь Старохатову кажется, что он свят, хорош, добр, благороден, – успокоившаяся совесть умеет нас убаюкивать, это точно.

И – опять срыв…

Разумеется, схема есть схема, – но если ты сделан из того же мяса, что и все люди, и знаешь за собой грешок или хотя бы желание грешить, то непременно почувствуешь и поверишь правде этих колебаний и этого процесса. Другие тоже поверят. Это ведь она и есть, граница дозволенного. И ведь эта граница проходит не только рядом с воровством или там неумышленным насилием. Она длинная, эта граница. И твой личный опыт скажет тебе куда больше об этой границе, чем все схемы.

Возможно, никакой границы и нет, а есть коррективы, которые мы постоянно и ежеминутно вносим сами в себя, чтобы, так сказать, не забывать, как мы ходим по земле и какой ложкой едим. Самокорректировка, вот что. И даже если ты вообще безгрешен, как ангел, и иногда, принимая душ, можешь игриво потрогать крылышки за спиной, – все равно у тебя есть желания. И какими бы малыми ни были эти желания, ты все равно их соразмеряешь с можно-нельзя. Самокорректируешься.

Срыв тоже вовсе не обязательно нечто сумбурное и лавинообразное. Известно, что, например, бросивший курить, но не удержавшийся и уже понимающий, что он сегодня закурит, обставляет и устраивает свое «падение»: очень спокойно и тщательно он выбирает чужой подъезд (чтоб не увидела жена, соседи, дети), спокойно приходит туда и – «падает». То же и о других желаниях. Каждый знает их за собой, вот и пусть знает. В частности, Старохатов, когда он обирал ребят, прекрасно знал свой порок – потому нет и не было в Старохатове торопливости, сумятицы и невроза. Раз уж он делал, он делал это спокойно.

И если в натуре Старохатова таилась именно эта пружина, она должна была срабатывать и срываться не только в навязывание соавторства – она должна была срабатывать в течение всей жизни. Как сказала Вера, он всегда был такой.

Предстояло довыяснить, но я уже поверил в эту мысль.

Я выписал ее на отдельный листок, чтобы в дальнейших поисках, в процессе отбора и учета камешков, время от времени оглядываться на нее. Вынимать из кармана, как вынимают компас.

И еще я выписал:

«…Не забывать, что весь этот комплекс переживаний, скорее всего, передан Старохатову по наследству. Что это – его беда, его болезнь».

* * *

Я как раз делал выписки, когда раздался этот звонок. Оказалось, что он меня не забыл.

– Да, – сказал я.

В трубке зазвучал смех. Потом голос:

– Смотри, какая реакция, – молодец, Игорь! Я еще только кручу последнюю цифру, а ты уже «дакаешь» в ответ…

Вне всякого сомнения, это был его голос – голос Старохатова. Очень доброжелательный барский баритон:

– Добрый вечер, Игорь. Я тебя не поднял с постели?

– Нет.

– Расскажи, как живешь. Время от времени я звоню учившимся в моей Мастерской…

Я коротко ответил. Потом он что-то мне в ответ рассказал. Потом мы попрощались. Просто разговор.

Глава 5

Я не любил наследственность; как причину я ее вообще не любил – тем более если в ней надо искать объяснение того или иного поступка… Да и за что любить: мучаешься, вкалываешь, гонишь свой пот, наконец что-то такое делаешь, выдаешь продукцию и только-только хочешь улыбнуться, а тебе заявляют, что этот труд сделал вовсе не ты, а тот крохотный ген, который в тебе заложен. Ты понимаешь, что все это интересно. Ты слушаешь и понимаешь, что все это доказательно и умно. Ты слушаешь, и челюсть у тебя начинает понемногу отваливаться, отвисать, потому что это очень похоже на обворовывание. Или еще на что-то. И тебе уже хочется почти всерьез ответить, что если уж такие корабли, если уж без наследственности не ступить ни шагу, то нельзя ли, чтобы этот ген сам вкалывал и гнал пот, я же в это время где-нибудь полежу в сторонке, на песочке, на пляже, и, щурясь от солнца, потягивая винишко прямо из горла, буду вести содержательный разговор с загорелой женщиной: «Милая, который час?» – «Не знаю». – «Милая, это интересно, а почему ты не знаешь?» – «Я забыла часы». – «Милая, а почему ты