Перфильев был уже пенсионер.
* * *
Сначала мы отсортировали те корни, которые, на наш взгляд, могли гореть (и сгорели). Оставшиеся коряги, слишком сырые либо слишком мощные – жечь их дело долгое, – мы сгрудили в единую гору, увязали и скрепили ее веревками, а затем, подцепив крючками троса, вывезли. Я и Николай Николаевич шли сзади. А Перфильев медленно тянул на машине – волок их километра полтора к изгибу ручья, где корни уже спокойно дойдут до финиша сами собой. Или сразу сгниют. Или же на некоторое время станут сухими, звонкими, как палки, и белыми, как белые кости.
Потом был костер. Мы ели картошку и крутые яйца, тянулись по очереди за солью и возбужденно разговаривали. И вскрикивали, как и положено вскрикивать ошалевшим от воздуха горожанам: «Ч-черт! Как хорошо!» – «А какая природа!» – «Да-а-а-а!..» И обсуждали, как строить тут домишко. И как огород. А потом опять о воздухе, о природе. О том, как все-таки здесь хорошо. А потом – и о Старохатове.
О Старохатове конечно же говорили плохо. Но не слишком. И в общем-то трезво склонялись к тому, что Вера со Старохатовым попросту не сработалась, такое бывает. И даже сказали: жаль, что Вере приходится вернуться в школу.
– Мне не жаль, – сказала Вера.
– А нам жаль, – говорили мужчины, – эта работа была тебе по душе, мы же не слепые.
Каждый день и каждый час они, должно быть, твердили Вере, что она должна уйти от Старохатова, что кино не ее удел. А теперь, когда приходилось уйти, они жалели об этом. И вздыхали о потерянном. Как все люди.
– Мне и школа по душе, – поставила Вера точку.
* * *
На следующее же утро, едва протерев глаза, я сел записывать по памяти кое-что из вчерашнего, потому что было что записать.
– …Мой Николай часы паршивые стеснялся там купить, – гневно говорила Вера, не сводя глаз с костра, – а такие, например, как Старохатов, не терялись.
Вера сидела на подножке машины. С противоположной стороны костра от меня. Вся в отсветах.
Речь шла о войне. О взятых с бою городах (не наших, а уже там, дальше). О том, что взятый город вдруг замирал в животном страхе на день-два. И дома были разрушенные. И вещи валялись, бери – не хочу. А если продавались, то стоили копейки, ничего не стоили.
– Было в марте, – неторопливо начал Николай Николаевич. И рассказал случай, как кто-то из их части пошел под трибунал за двадцать немецких будильников – за старомодные и дурацкие будильники, которые он с радости насобирал и не знал, с чем их теперь есть. А другой кто-то наскреб два десятка дорогих ковров. И – не попал под трибунал. Изловчился как-то.
Я забыл про воздух. И про костер. И про черную от углей картофелину в руках – внутри что-то екнуло. Буднично и вяло я переспросил:
– Неужели и Старохатов не терялся?
– Он?.. Он не терялся, – сказала Вера.
– Сомневаюсь. (Ах, какая удача, но кто же думал? – поди знай!)
– Зря сомневаешься. Тут сомнений нет – он сам рассказывал. Навез, говорит, кое-каких вещичек.
– Не верю.
– Не верь, дело твое… Старохатов кому-то рассказывал о своем разводе, а я слышала. Он рассказывал, что скандал из-за этих вещичек и случился. Потому что она хотела их себе оставить.
– Жена?
– Та жена. Прежняя… Актрисуля.
– Олевтинова?
– Да.
Память у Веры была поразительная. И если даже сделать скидку в счет хронической нелюбви к Старохатову, в ее информации о нем всегда оставался солидный вес и запас.
– Он всегда был такой, – и Вера уже хотела закрыть тему, много чести Старохатову, чтоб убивать на болтовню о нем вечер у костра.
– Что значит «всегда был такой»?
– Значит – от самых пеленок. И вещички с фронта привез. И с Олевтиновой с руганью развелся. Представляю, как они делили свое барахло.
– Думаешь, он и при разводе взял?
– Если только она не дала ему по рукам.
Новых фактов почти не было – был зародыш идеи. Идеи, которая уже много дней смутно зрела во мне. Помимо Веры. И уж конечно помимо ее приблизительных злых слов.
– Но, Вера, – сказал я твердо, – я от многих знаю, что Старохатов бывал благороден. Не напоказ, а по- настоящему благороден. И бескорыстен.
– Бывал, – согласилась Вера. – Я и сама знаю, что он бывал благороден.
– Ну, а как же так?
– А что тут особенного – он всегда был таким.
Николай Николаевич подал голос:
