Если из давних друзей, то был еще Шестоперов, но Шестоперов уж точно был из тех, кто любит говорить сам и не любит слушать.
Когда перебираешь, то уж, конечно, не найдешь, и вот Игнатьев стоял посреди зимней улицы и думал — к кому пойти? Люди меняются. С этим уже давно приходилось считаться.
Знакомых и друзей было предостаточно, и, перебирая, Игнатьев меньше всего был похож на одинокого. Были просто приятели и были, пожалуй, чуткие; были и те, с кем, как говорится, дружишь домами. Люди как люди. Однако Игнатьев считал, что разговор там неизбежно стал бы тягостен: неясно, о чем говорить и о чем умолчать; тягостен, а возможно, и обременителен. Нет, тут нужен был именно кто-то из давних, из забытых.
— Игнатьев приветствует Шестоперова, — сказал он, позвонив из телефонной будки на углу.
В ответ его сразу упрекнули — Сергей? Наконец-то объявился!
— Хочу к тебе зайти поболтать.
— Ты уже год хочешь зайти поболтать.
— Неужели мы год не виделись?
— Может быть, два… Может быть, три.
Посмеялись. Игнатьева неожиданно и сильно резануло вдруг по сердцу — расхотелось.
— Ладно, как-нибудь на днях забегу. — Игнатьев пообещал и повесил трубку.
Он пришел домой.
— Мамы еще нет, — сообщил пацан.
— Я знаю, — ответил Игнатьев, мягко и как бы выгораживая жену.
Они сели ужинать.
— Как уроки?
— Сделал.
— Не скучно тебе одному?
— Не… я на улице был, читал тоже.
Жена пришла в первом часу ночи. Разговаривать она не желала.
— …А что такого? — Жена бросила, швырнула сумочку и сняла пальто.
Игнатьев услышал, конечно, как от нее пахнуло вином.
Сын не спал, — надо отдать должное, пацан уже давно и первым почувствовал надвигающиеся перемены, что было бы похоже на мистику, если бы не было так буднично и бытово.
— Мам, — раздался из темной комнаты его голос.
— Что, родной?
— Посиди со мной. И песню хочу.
Сима вдруг раздражилась:
— Маленький ты? Тебе что — пять годиков?
— Мам!
— И не проси. Спи!
Надо думать, она и впрямь утомилась. И была полна впечатлений. К тому же Сима не хотела, вероятно, дышать на сына (пацан любил целоваться) вином и сигаретами. Она колебалась недолго, — выступив из света прихожей в полутьму, она прикрыла дверь его комнаты, и он, обиженный и надутый, теперь там засыпал.
— Мы поговорим, — сдержанно повторил ей Игнатьев. — Я не лягу спать, пока мы не поговорим…
— Хочу вымыться. — Она рвалась в ванную.
Он было шагнул — она тут же и легко отстранила его:
— Ты дашь мне помыться?
За ее спиной обычным быстрым бликом сверкнуло зеркало ванной комнаты и еще одним бликом эмаль ванны — Игнатьев успел сказать вслед:
— И все же мы сегодня поговорим.
— Обязательно! — Она усмехнулась из-за двери.
Они прожили пятнадцать лет и, казалось, уже неудержимо приближались к зениту спокойной семейной жизни, в которой нет и не будет перемен. Еще немного, и можно начинать стареть — так казалось. Пятнадцать лет домоседка жена прибегала с работы домой и не хотела, хлопотливая, ничего, кроме мужа, сына и телевизора, — неудивительно и понятно, что Игнатьев приобрел за эти годы среди прочего привычку подсмеиваться над страдающими (недовольными семьей) мужьями. Отчасти он им, страдающим, даже не верил.
Слышен был шум и плеск воды в ванной. Жена там напевала:
Именно эту песню настырно просил сын, и теперь, отказав ему, она, может быть, по инерции напевала ее для себя. Песенка была из унылых. Но в голосе Симы слышалось остаточное веселье, не слишком даже припрятанное. Она поскользнулась и весело вскрикнула. Стоя под душем в ванной, она удержала равновесие и опять напевала. Она и песню переделала в нечто мило-дешевое и беспечное — в куплеты.
— Ну так что, — натужно спросил он за чаем, — мужчины стали нравиться? Или водочка?
— Еще не разобралась.
Он пожал плечами:
— Хотелось бы знать.
За эти две недели он пробовал начинать с ней и так и этак, но вечерний разговор, растекаясь, не получался — либо же быстро сходил на свару, на обоюдные выкрики, ничего не проясняющие и ничего не дающие. Так и шло. Так перебрасывалось с вечера на вечер, реже — с ночи на ночь. Ответ ее, если говорить о словах конкретных, сводился к одному и тому же: у них на работе подобралась веселая компания.
— И что же вы делаете?
— Выпиваем, танцуем — о боже, что делают мужики и бабы, когда оказываются вместе!
— Они разное делают.
— И мы разное.
— Недобрала в юности, а?
Сима, не ответив впрямую, теперь лгала. Игнатьев закипал, и не только потому, что женщины, если их слушать, лгут плохо. Оправдывалась Сима и словами, и гибкой, готовой к поворотам интонацией:
— …Да что же тут такого — жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались — одна я сторонилась.
Она сделала вид, что собирается плакать.
— Ну хочется мне, милый… ну что же тут такого?
Если не первый день, ложь чувствуется сразу и перехватывается в любом слове, необязательно в уязвимом. Но он лишь повторил:
— И верно: что ж тут такого, если хочется.
Сима пошла в комнату:
— И не сердись, спать хочу — с ног валюсь.
Как и вчера, как и позавчера, он не двинулся за ней следом. Сказав самому себе, что ведь ночь, он прошел в свою комнату — там был диванчик. Игнатьев в споре как-то вдруг обмяк. И шаги его заметно обмякли. В свое время Игнатьев не сторонился ни прямого баловства, ни романов, да и сейчас при шальном
