необходимости диализа. Вместо того, чтобы катить меня в операционную, они продолжили обследовать меня в отделении интенсивной терапии. Они прописали мне действительно высокие дозы морфина и либриума. Поначалу у меня были кнопки, чтобы самостоятельно определять время введения дозы. Первые два дня я нажимал их постоянно. Затем, в какой-то момент на третий день, я осознал, Вау, я не нажимал кнопки так часто в течение этого часа. На шестой день они забрали у меня кнопки - потому что был я неумеренным наркоманом.
Они перевели меня на малые дозы.
Я начал испытывать меньшую зависимость от морфина.
Я никогда не забуду, как моя мама пришла в больницу, чтобы повидаться со мной. Она была в инвалидном кресле из-за болезни Паркинсона. И вот он я - ее младший сын, с капельницей - морфина в одной руке, либриума - в другой, чтобы избавиться от алкогольной зависимости.
Я видел себя в больничной койке с трубками в теле и ее в инвалидном кресле.
Это было не правильно - я должен был заботиться о ней. Это не правильно.
Ты идиот.
Ты идиот.
Глава 37
Как гласит старая поговорка про зависимость, первое, что нужно сделать на пути к выздоровлению – это признать, что у тебя есть проблема. В моём случае, я уже знал, что у меня есть проблема. Загвоздка была в том, чтобы признать, как эгоистично я себя вёл. Посмотри, ты причиняешь боль своей маме.
Я не знал, переживу ли те первые несколько дней в больнице, но я был уверен, что если выживу, то буду готов измениться. Когда я выписывался, доктор Томас пригласил меня поговорить в комнате для консультаций.
«Я устроил тебя в центр реабилитации от алкогольной и наркотической зависимости недалеко от Олимпии» сказал он. «Мы можем перевезти тебя туда напрямую отсюда»
Я поблагодарил его за всю оказанную помощь.
«Думаю, я сам справлюсь» - сказал я ему.
Я увидел, как его взгляд меняется. В его глазах вместо желания помочь теперь читался скептицизм, подкреплённый годами опыта. В тон его голоса прокралось раздражение.
«Дафф, если ты ещё хоть раз выпьешь алкоголь, ты умрёшь»
Я вновь поблагодарил его. «Две недели в одиночестве в больнице сделали для меня больше, чем любой реабилитационный центр мог бы».
И я в это верил. Работа в моей голове началась как только я увидел, что моей маме в инвалидном кресле приходится ухаживать за мной, беспокоиться обо мне – бояться, что возможно ей придётся оплакивать меня. С меня хватит. Теперь, когда мне была дарована эта отсрочка, настало время всё изменить.
Когда я вернулся домой, мой золотистый ретривер Хлоя ждала меня преданно у парадной двери, как и прежде, когда я заезжал домой между этапами туров. Я привёз её с собой, когда прилетел из Лос Анджелеса, и Энди заботился о ней, пока я был в больнице. Хлоя, казалось, чувствовала, в каком шатком положении я находился, она ни на шаг от меня не отходила всё время и тыкалась в меня носом даже чаще, чем обычно.
Благодаря либриуму, мой отказ от алкоголя не был мучительным – по крайней мере, пока я был в больнице. Они неплохо меня накачали там. Отправив меня домой, они дали мне двухнедельный запас либриума. Врачебное предписание гласило, чтобы я принимал по две таблетки шесть раз в день, потом две таблетки пять раз в день, и так далее, последовательно уменьшая количество таблеток.
Это было первым испытанием. Но я сделал это. Я следовал врачебным указаниям в точности. И всё- равно меня постоянно лихорадило. В первые несколько недель меня так сильно трясло по причине отказа от алкоголя, что я боялся сесть за руль. Я был уверен, что врежусь в кого-нибудь. Я нашёл старый стальной горный велосипед в своём гараже и стал вместо этого ездить на нём.
Первое, что я сделал после больницы – это пошёл за продуктами. Для меня это оказалось в новинку – я не покупал еду уже несколько лет. И вот я, тридцатилетний мужчина, взрослый и с кредитной картой, с чековой книжкой и дебетовой картой. Я мог купить в этом магазине всё, что пожелал бы, но я не знал, с чего начать. Мне казалось, что все пялятся на меня – я был уверен, что моя дрожь пугающе заметна. К тому же прошла куча времени с тех пор как я появлялся где-либо трезвым, и я не знал как вести себя и что именно делать. Ощущение такое, словно ты под ЛСД. Свет в магазине был ослепляющее ярким, и, готов поклясться, музыка содержала скрытые послания. Я схватил молоко, соус для барбекю, сигареты и только.
Я посмотрел на девушку-кассира.
«Деньги нужно здесь отдавать, так?»
Моя рубашка пропиталась потом и у меня была полноценная паническая атака.
Она нервно кивнула, едва превозмогая отвращение, и пугливо выцепила деньги из моей руки, стараясь меня не касаться.
Я даже не думал прежде, что просто жить своей жизнью уже будет не так просто. Наверное, мне казалось, что самым большим препятствием на пути к трезвенности будет необходимость избегать бары, дилеров и тягу к употреблению. Да, всё это действительно будет испытанием, но сперва нужно понять простые вещи, типа когда идти спать и что делать со свободным временем. Как теперь говорить по телефону? Кому позвонить? Надо ли сообщать людям, что я теперь трезвенник? Может, мне просто уехать куда-нибудь и пропасть? Как люди будут смотреть на меня после такого кризиса? Что мне, блять, делать со всем этим?
Эти вопросы пульсировали у меня в мозгу пока хрупкая паутинка моей жизни дрожала. Как теперь мне играть музыку? Могу ли я делать это трезвым? Guns N’ Roses на грани и настроение внутри группы – если нас ещё таковой можно называть – изменилось. Оставалось ли там ещё хоть что-нибудь, что можно спасти, и если так, мог бы я это сделать, будучи в совершенно новом и незнакомом для меня состоянии?
Изначально я ездил на своём тяжёлом горном велике, чтобы только побороть трясучку, но вскоре я понял, что от катания мне становилось лучше. И я также заполнял этим время. В первые несколько дней я просто бесцельно ездил по округе, пока ни понимал, что прошло много времени и уже смеркалось. Не задумываясь ни о чём, вскоре я ездил уже по восемь часов в день – медленно и по равнинам, но весь день.
Каждое утро мои мышцы болели. У меня не было физических нагрузок уже несколько лет. Но боль только бодрила мой дух. Не дух, как настроение, но мою душу – моё тело было настолько разрушено злоупотреблением, что мои дух был единственным, что держало меня на плаву, всё, что у меня осталось.
После того как я около недели откатал по равнинной местности, я начал бросать себе вызовы. Сиэтл холмист и я без проблем находил для себя всё более и более крутые подъёмы, чтобы испытать свою выносливость и терпимость к боли. Всё более трудные маршруты стали для меня чем-то типа самобичевания, способом наказать себя за весь вред, что я причинил себе и окружающим. И я чувствовал, как новый вид боли, здоровой боли распространялся по тканям мышц и по каждому нейрону моего тела. Я весь горел – и мне это нравилось.
По мере того как проходили недели, моя выносливость повышалась, а мой разум очищался. Я чувствовал себя так, словно до этого не жил. Впервые за годы, я начал чувствовать запах травы и деревьев. Обоняние – это сильнейшее чувство, что у нас есть, и моя система обоняния, находившаяся прежде в спячке, вызывала воспоминания, которые я считал утерянными. Едва уловимый запах типографской краски напомнил мне о том, как я ехал на заднем сидении машины моей сестры Джоан, развозя газеты по своему маршруту однажды утром, когда я ещё учился в школе, а она спасла меня от того, чтобы ездить на велосипеде в дождь.
