мотоцикле, выбирающего в панике между двумя вариантами. Вдохновлены ли они ландшафтом или просто не защищены, мы не знаем, но, по словам героини сериала «Татьянин день», они «ради любви готовы идти на всё».
Режиссер изображает это вездесущее «всё» достаточно убедительно, но любое описание безбрежности должно включать в себя какой-то неизъяснимый излишек. Как мы видели раньше, если можно назвать или описать безграничность до самого конца, то она уже и не безгранична! Этот излишек «там» и «вокруг да около» задолго до того, как герои приведут доказательства его невыразимости. От главных действующих лиц мы слышим одни лишь ломаные фразы. Целых предложений уже нет: «Короче… типа… че это он тут?…ты че, ваааще?…ну вот, значит…» и т. п. Спотыкающийся диалог обрамлен другими звуками жителей этого безымянного места: стрекоз, цикад, козлов, собак, пчел, трясогузок и жаворонков. Даже сценарий начинается с описания Дона с высоты птичьего полета, если не с божьей высоты. Вот просторы России — и вдохновляющие, и пугающие понтярщика:
С высоты птичьего полета извивается широкой лентой мутная река Дон; желто-красная выгоревшая на солнце степь дрожит мелкой рябью на ветру; белый ковыль, как белая вода, зеленые бугры, и одинокое дерево причудливой формы. Кажется, что огромное дикое божество всем своим телом легло на землю. Дон — больше чем река. Дон — это степи, маленькие хутора, одиноко растущие деревья. Дон — это красные, желтые, белые пятна и еще множество причудливых красок. Дон — это вольный, разгульный, свирепый, страстный, непокорный и безумно красивый бог.
Руки бога — донское звездное небо, ноги его — потрескавшаяся от жары земля.[106]
В таком антураже было бы трудно ожидать любой гармонии или стабильности, но тем не менее нас страшит жажда любовников принять вызов судьбоносной, невыразимой силы. Зачем? Где смысл? Он в том, что своей смертью они расстаются с земной жизнью и обретают совершенство. Выходит, в их поражении есть и торжество: им достается «возвышенная добродетель».[107] Такое самопожертвование становится странным объектом желания, повторяющимся настойчивым требованием судьбы, которая благословляет нас именно посредством нашего поражения. Мы должны безоговорочно и по-мазохистски даже подчиняться ради самоутверждения. Провал — это шаг в сторону полноты существования. Бесконечные поля бесконечной страны предлагают и обещают такое поражение: оно кроется в полной преданности чему-то — в данном случае преданности любви. Любить надо так, чтобы был реализован полный потенциал, т. е. смягчающих обстоятельств не было! Любить надо так, чтобы на деле, а не на словах превзойти любые понтовые утверждения.
Посмотрим на развязку фильма. Герои берут дырявую лодку, они сознательно вызывают гнев человека, только что убившего собаку! И наконец, они неподвижно лежат в лодке, делая себя очень легкой добычей. Разъяренный супруг дарует отношениям любовников их смысл или «разумное» основание. Так действует один из элементов греческой трагедии — «узнавание» (anagnorisis). Это узнавание вездесущей судьбы. Отдаваясь ей, ты поступаешь по воле богов, и поражение превращается в победу.
В комедийном фильме 2002 года «Секретарша» героиня (Мэгги Гилленхаал) сидит на приеме у психоаналитика, убежденного в том, что ей нравится причинять себе физическую боль. Когда она испытывает моральные терзания, она достает бритву и делает себе порезы на ногах. Таким образом, она хоть что-то чувствует и на время проникается «счастьем». Психоаналитик, отчаянно стараясь найти в этой трагедии сколько-нибудь утешительное толкование, неловко намекает на святое самопожертвование: «Знаете что? У всего этого есть целая история в католической церкви. Вы являетесь частью великой традиции!» Вот с чем мы имеем дело на русских просторах и посреди безбрежности. Так считают понтующиеся. Не говорят это, а просто ощущают за своими многословными байками. Физически ощущают — вокруг себя, за пределами уютного бастиона вранья. Везде.
Эффект и «аффект» ландшафта — эмоциональное влияние на нас русской шири — очень хорошо определяются в работе русского мыслителя Валерия Подороги: «Так, широта плоских равнин, низин и возвышенностей обретает устойчивый психомоторный эквивалент, аффект широты, и в нем как уже моральной форме располагаются определения русского характера. Это открытость, доброта, самопожертвование, удаль, склонность к крайностям и т. п.»[108] Выводы Подороги прекрасно совмещаются с нашими аргументами, особенно с таким ключевым понятием, определяющим суть или результат этого аффекта, как «центробежность». [109] Чтобы любить по полной, надо покинуть дом. Надо идти туда, откуда лохи.
В работе «Метафизика ландшафта» он это уточнил, и тут мы находим еще одно приятное совпадение, на этот раз с ризомами Делёза. Философия, сформированная в духе парижской студенческой романтики, ее размашистой мечтательности после революции 1968 года, находит плодотворные параллели с романтической широтой русских просторов. После издания книги Подороги журналисты заметили в его работе тему «переплетений» или «направлений» даже в структуре аргументов. Доказательства философа строились по принципу «друг другу соположенных “слоев”: так, чтобы чтение предстало не в качестве линейного и непрерывного процесса, находящегося полностью во власти [одного] читателя, но чтобы, напротив, оно раскрылось во всем произволе своих разрывов и зияний, своих различных переменчивых дистанций, манипулирующих читателем и заставляющих себя забывать». [110]
Из уважения к французскому мудрецу Подорога говорит, что «сильная сторона мысли Делёза как раз в том, что он каждый раз находит возможность повторить уже повторенное (им самим)».[111] Что именно он имеет в виду? В общих чертах Делёз в своей книге «Различие и повторение» утверждает, что любые повторения (слов, событий, сезонов, полей, километров) далеко не тождественны. Для Делёза даже знаменитое «вечное возвращение» Ницше является способностью и «силой начинать снова и снова». Упорно повторять — значит использовать пропущенные шансы и реализовать потенциал. В книге «Ницше и философия» француз добавляет, что повторения являются и сущностью состояния, никогда не заканчивающегося. Как русские просторы или любовники, ими вдохновленные. «Повторяться» значит «становиться», так как каждый раз контекст ситуации модифицируется. Любовь сопряжена с бесконечными поражениями; только так она развивается. Она повторяется, терпит поражение, меняется и поэтому реализуется.
Можно повторять одно и то же человеку раз за разом, но рано или поздно наступит такой момент, когда обстоятельства радикально изменятся и ситуация станет совсем другой!
Те же слова, а результат другой. Английский эквивалент русской пословицы «последняя капля переполняет чашу» формулирует это достаточно внятно: «Последняя соломинка ломает верблюжью спину». Повторы, вдохновленные просторами, дают столь же радикальные изменения. К счастью.
Повторения природы, ее вечные, ризоматические, нелинейные направления и повторяющиеся времена года воплощают центробежность. Бегство от спокойствия и стабильных форм. Повторения олицетворяют то, что постоянно трансформируется и — своими новыми версиями — распространяется все дальше и дальше от давно потерянного центра. Где центр природы, футбольной игры или любви? У любого события нет центра!
Именно тут — если можно вообще фиксировать нетленные, беспредельные изменения такими пространственными терминами, как «тут» или «там» — Лотман толковал центробежность русских просторов как вызов и шанс проявить себя в деле. Понт — это утверждение, что человек способен на это всё; мы хотим делать то, что понтярщик лишь обещает. «Русское понятие храбрости — это удаль, а удаль — это храбрость в широком движении. Это храбрость, умноженная на простор для выявления этой храбрости. Нельзя быть удалым, храбро отсиживаясь в укрепленном месте. Слово “удаль” очень трудно переводится на иностранные языки… Да и в корне слова “подвиг” тоже “застряло движение”: “подвиг”, т. е. то, что сделано движением, побуждено желанием сдвинуть с места что-то неподвижное». [112] Надо выйти — во всех смыслах глагола, поскольку отовсюду исходит вызов, требующий подвига, провоцирующий стать лохом, преданным истине.
Для Лотмана любовь к таким просторам осмысливалась как настоящий патриотизм. Выходит, что любить по полной, испытывать поражения и тем самым реализовывать потенциальные истины той же любви— значит быть патриотом! Его определение имело мало общего с политической географией.
Он взял на вооружение ограниченные и ограничивающие представления о «патриотизме»,