Помимо того, что вообще в России всегда возможны два варианта развития событий: наихудший и маловероятный, есть и одно «но». До какой степени акулы московского бизнеса допустят справедливую конкуренцию по западным образцам? Дело далеко неоднозначное из-за местного, постперестроечного феномена под названием «клановый капитализм». И тут сопоставления с западным бизнесом не получаются. Из-за низкого среднего заработка, меньшего доступа к бесплатному цифровому хостингу и разделяющих расстояний даже скромное финансирование романтических, малозатратных и понтовых проектов по схеме «длинного хвоста» часто неосуществимо.
Русские кланы далеки от многочисленных утопий цифровой коллективной культуры. Постсоветские трансакции основываются преимущественно на личных отношениях, а не на формальных правилах. Цели таких отношений определяются не заранее, по давно существующим понятиям, а формулируются каждый раз по-новому в непредсказуемых разговорах между членами маленьких групп друзей или коллег. Опять же (общих, общественных) дорог нет, есть только направления. Они образовываются в маленьких группах. Русскому бизнесу бескрайний мировой рынок вроде бы не нравится. Доверять ему невозможно. Мало хорошего это обещает философии личного участия «во всем».
Причина мелкого кланового поведения и высокого уровня недоверия к цифровым просторам (особенно среди мафиозных поклонников Круга!) видна даже на государственном уровне. В опросе 2004 года Всемирный банк установил, что 75 % русских концернов все время боятся «непредсказуемого толкования» государственных законов.[269] Из-за высоких цен компьютерная техника цифрового общения остается для многих людей недоступной, а даже если она доступна, то участие в сетевом бизнесе по принципу «длинного хвоста» блокируется и усложняется из-за злоупотреблений Уголовным кодексом со стороны представителей власти, например милиции или других инстанций. Бабло и братва мешают всему: отсюда весь цинизм. Возможность полноценно действовать в Сети остается маловероятной для большинства людей, что только усиливает обратную реакцию. Стремление проявить себя в цифровой сфере постепенно становится идеей фикс.
В предыдущей главе мы уже видели такое искажение закона самими законодателями, провоцирующее рискованную, почти бессмысленную смелость как мазохистскую реакцию на осознание упущенных возможностей и печальную реальность не только личной, но и (до 1991 года) общественной жизни. Подобная обратная реакция принимает тревожные размеры.
Как это было сформулировано в фильме «Бой с тенью 2: Реванш»: «Надо идти до конца [с этим реваншем]. Слышишь меня? И не думай о том, что будет потом». Главное, как говорится, ринуться в бой, а там как Бог даст… Это сегодняшний отчаянный сетевой понт или настоящая храбрость? В любом случае, все говорят, что хочется больших возможностей!
Помимо философских или финансовых проблем общественного и цифрового доступа есть и другие. Технические, например. В данный момент сравнительно медленно открывается служба «3G» в разных районах России: это так называемая техника третьего поколения, соединяющая высокоскоростной мобильный доступ с услугами Сети. Она дебютировала только осенью 2007 года.[270] К тому же у 73 % граждан России нет регулярной возможности выходить в Интернет по желанию: чаще всего, потому что компьютер и связь находятся на работе, а не дома.[271] Оттого важность мобильника как личного маленького ключа к универсальности только усиливается.
Недоиспользование виртуального потенциала также усугубляется из-за того, что Россия — одна из немногочисленных стран в мире, отдающих предпочтение отечественным сайтам и поисковым системам.[272] Желание граждан видеть друг друга и общаться виртуально, т. е. абсолютно, лишь увеличивается; в принципе люди в восторге от вечной безбрежности Сети. А на практике, даже когда это желание осуществляется, все очень локализовано! Особого стремления к интернациональным, универсальным сетям не замечается. Понтовая риторика и более прагматичное, индивидуальное поведение не совпадают. Как это было с любимой рок-музыкой.
Несовпадение идеального (желаемого) с материальным (физически возможным), теоретически виртуального с вероятно ограниченным отражается даже в том, как русские достают себе кино или музыку в Сети. Около 95 % всех посетителей Рунета хотя бы иногда баловались с виртуально неограниченным выбором онлайнового шопинга; три четверти из них, однако, готовы платить только при физической доставке![273] Как мы раньше слышали: «Вот ведь блин… всем так хочется перемен, а как только они приходят — с ними в комплекте панический страх». Авоська не нужна в таких сферах, где одним судьба улыбается, а другим строит гримасы.
Некоторые музыкальные клипы отражают именно такое некрасивое волнение понтующегося перед цифровой абсолютностью. Стоит только обратить внимание на недавнюю волну «патриотических» клипов от далеко не молодых рок-музыкантов. Группа «Пилигрим», в частности, поет вот о чем: «И татарин, и русский, и бурят, и еврей; и чеченец, и чукча, и башкир, и карел… Все народы России будут вместе всегда. Пусть горит над Россией надежды звезда». Этот гимн надежде — универсальной соборности — уже привлекает на концерты скинхедов, бритоголовых представителей экстремального национализма, определяющего «Россию» не общей, абсолютной соборностью, а противоположной идеей: надо, мол, выкинуть кое-кого из страны, и тогда у нас будет настоящая нация. «Все» — относительно.
При желании найти коренную причину такого непостоянства достаточно посмотреть в окно.[274] Опять мы сталкиваемся с тесной, давней связью между пейзажем («всей страной») и понтовым взглядом на жизнь. Надо в этом признаться, а не «воевать» против этого в приступе гормонального ребяческого мачизма, как в другой песне «Пилигрима»: «Бились насмерть с врагом наши деды, отцы. Мы должны сделать все, чтоб сбылись их мечты. Мир свободы и счастья построим трудом. И одною огромной семьей заживем». Плакать хочется… чесслово.
Здесь есть коренное противоречие, и оно ни к чему хорошему не ведет: любовь к пространству, которое якобы «защищаешь», рано или поздно перерастает в ненависть, когда его границы недостижимы (физически или умственно). Просторы, виртуализированные лжеправославными разглагольствованиями, отчаянной постсоветской ностальгией, волнением перед цифровой вселенной или даже дестабилизацией старого статуса простым капиталом, порождают обратную, лютую «домашнюю» реакцию. Любая попытка свести обожаемую истину к определенному понятию, к «нашим границам», к одной стране или группировке, автоматически обречена на неуспех. Любовь к Матери-России, основному символу национальной истины, оборачивается — рано или поздно — ненавистью к тем же женским метафорам. Тут в который раз проявляется психологический эффект ландшафта, который мы видели в фильме «Эйфория»:
Отсюда и демоническая природа той женственности, которая раскрывается в теле России, — как все дальше влекущий, душу изводящий простор, который никакому богатырю не наполнить собой. Так соединяются эти три мотива: простор, женственность и тоска в стихотворении Блока «Россия» (1908). Долгая дорога, мгновенно мелькающий взор из-под платка и глухая песня ямщика с ее острожной тоской. Встречная незнакомка, «разбойная краса» — Россия всегда проносится мимо, ее не догнать, не остановить, тяга к ней безнадежная, гиблая, дорога к ней всегда заканчивается другой далью. Для богатыря-странника эта даль, с которой он навеки обвенчан, — неутолимый соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье.[275]
Мать-Россию не интересует твое рвение: это же природа! Но это так обидно, что хочется показными актами самопожертвования заставить страну любить тебя: отсюда начинается стирание грани между понтовым героизмом и мазохизмом. Как только возникает мысль, что истина имеет адрес, название или нуждается в твоей защите (в бинарном противопоставлении «дома» с каким-то врагом), тебе хана. Истина, представленная бесконечным, бескрайним пространством (либо физическим, либо цифровым), соответствует скромности, а не гормональному националистическому нахальству. Если что-то расположено «везде», то… ну в общем-то все уже понятно. Если можно толковать взгляды «Пилигрима» как провал в одной из четырех сфер, назначенных Бадью для создания потенциальной истины (в политике), то как насчет других?
Любовь к «виртуальной» Родине, разумеется, до какой-то степени пересекается с проблемами любви личной. Несколько недавних кинолент рисуют эти глубоко укоренившиеся идеи. Они отражают мировоззрение людей, окрыленных донкихотским стремлением к универсальному общению, к бесконечной
