улицу не надо выходить. И страшно не будет.
Поэтому не рекомендуется строить личное отношение к политике или любви по образцам ТВ-сериалов или интернетовского общения в социальных сетях Рунета. Аршавин, Лошарик, зеленый крокодил, Кука, беглянки, лохи и Русалочка предлагают лучшие примеры! Это они для нас воплощают мимолетную смелость перед тем, что может случиться на гигантском поле игры или в его цифровом эквиваленте. Смелость перед действительностью, начинающейся там, где кончается последняя дорога. Где понты — своими провалами — обнаруживают размеры настоящей русской любви, политики, науки или искусства.
Заключение: люби по полной! И не бойся ошибаться!
Я подыхаю на работе,
Потом бухаю, потом в блевоте,
И нету в жизни ни х*я этого… как его… о!
Счастья!
Понтующийся вечно обеспокоен, и поэтому мы его, возможно, простим. Ведь он сам не верит тому, что говорит, — хотя бы подсознательно. Он волнуется о том, что может произойти в новой, незнакомой ситуации, и одновременно сомневается в собственных силах. Он боится угроз со всех сторон, но лишь в этом состоянии обеспокоенности, по понятиям современного европейского психоанализа, человек может приобрести подлинное представление о реальности! Понтярщик, тем не менее, боится поражения, и сегодня ему особенно тяжело. Сплошная финансовая и общественная нестабильность. Живет он в постоянном страхе, ведь может стрястись что угодно: маска или потемкинский домик упадет, и тогда…
Он находится во власти отрицательных отношений, очень похожих на позитивное(!) приближение к истине — к истинной, невиданной любви например. Его страх перед разоблачением (и, следовательно, стыд) структурно напоминает страх перед полной, неведомой правдой. Реализация «полной картины» любой ситуации или того, что не поддается описанию, конечно, страшит! Нужен прыжок веры. Тут наглость понтующегося и риск истинно верующего, например Авраама, — совпадают. Понтующийся должен убедиться (хотя бы на секунду!), что все — вопреки логике — получится.
Он опасается, что все будет потеряно. На самом деле — все наоборот! Жуткие, постыдные провалы, от которых он постоянно защищается многословными байками, ему позволят, может быть, почувствовать ту реальность, у которой нет названия вообще. Из всех подобных или аналогичных провалов самый наглядный — крах советского проекта в 1991-м. Его можно толковать и как эквивалент огромного количества личных поражений, и как открытие новых потенциалов: ведь потенциал всегда виртуален. Он реализуется либо в момент потери, либо когда чувствуешь ее возможность (когда все, что угодно может случиться!). Это мы видели в первой, «футбольной» главе, когда речь шла о революционных потенциалах, открываемых спортивным поражением.
Любой революционный акт предназначен бесповоротно изменить жизнь. Чтобы ничего знакомого не осталось. Чтобы смягчающих обстоятельств не было. Люди пасуют перед такой возможностью, полагаясь все больше на бинарное мировоззрение. Так, однако, подлинная картина реальности никогда не сложится: мир остается разделенным на две части. Как поется в одной записи группы 2Н Company, «мне нужны враги, чтобы в этой жизни как-то на плаву держаться! Кроме денег, мне нужны враги». «Все» — страшит. Это всегда слишком.
В философии таких мыслителей, как Жижек и Бадью, революционная преданность «всему» потенциально обнаруживается в четырех сферах: в политике, в науке, в искусстве и — что для нас главное и самое приятное! — в любви. Тут можно испытывать поражения. Тут надо терпеть неудачи раз за разом. Только так мы узнаем, что такое полная, настоящая любовь (все, чем она может быть). Только так поймем, что любовь — это состояние, а не цель. В один прекрасный день забудем все понтовые наклонности и окажемся в любви, в деле и т. д. В состоянии вечных перемен, где смягчающих обстоятельств нет — и не будет.
Чтобы открыть для себя все возможности любой ситуации, уже реализованные и (пока) не испробованные, надо терпеть неудачи и так, фиаско за фиаско, обнаруживать новые потенциалы. Если бояться, то это уже не полная (не настоящая или истинная) любовь. Понтующийся стоит на грани этой возможности: ему не хочется испытывать вечный комплекс неполноценности и нереализованного потенциала. Или чувствовать себя «никем». Поэтому он придерживается мнения, что он является «центром» мира; по сходной логике он предпочитает шик, гламур и прелести «центральных» городов.
Вот почему мы обратились к более привлекательному мировоззрению лоха. У лоха все уже потеряно: своей скромностью, адресом и общим «отставанием» он демонстрирует стремление держаться как можно дальше от любого хорошо или надежно защищенного центра. От уюта. Он существует в глубине такой России, где дорог нет, а есть только «направления». Где бесцельная русская природа вечно начинается, но никогда не кончается; где смягчающих обстоятельств нет. Ведь русские просторы никуда не «ведут»: они сами без центра. Дали и раздолье символизируют существование, лишенное всяческих ориентиров, они воплощают по-настоящему революционную сферу, где может случиться… Бог знает, что!
Кстати, по поводу Бога. Раньше мы видели, как традиционная православная теология утверждает сущность Бога отрицаниями всех мыслимых его определений как несоизмеримых: безгрешный, бесконечный, бессмертный и т. д. При каждом таком отрицании мы, будучи лишенными слов или других ориентиров, уходим все дальше от знакомых понятий, «ни во что». В абсолютно непередаваемое. Вот еще одна причина того, что понт делается или ощущается, а не передается громкими, показными словами. Пример [еще раз] из футбола:
Зидан делает какой-нить нев***ный трюк, делает его чисто и с пользой для команды, это не понт — это мастерство Зидана. Для него это повседневность, а когда такой же трюк делает какой-нибудь Вася из 5 -го подъезда и у него, конечно, ничего не получается, вот это понт… Короче, «понт» на словах не объяснить… его нужно показывать![286]
В России понт показывают и от него, «конечно», требуется, чтобы «ничего не получилось»! На пределе того, что можно передать устно, понтярщик неизбежно молчит. От страха и стыда. Он может жестикулировать, отчаянно стараясь обозначить свой статус и полнее передать смысл собственного состояния или общественной ситуации, в которой находится. И в России «полнота» традиционно воспринимается в категориях «всей страны» или «безбрежной, бесконечной дали». Музыка — наш паспорт в такие сферы.
Исходя из сугубо русских представлений о «свободе», идущих из пушкинской поры и тогдашнего романтизма, по-прежнему принято считать, что только страстный или храбрый человек может быть свободным. Как нам объяснил Лотман, «русское понятие храбрости — это удаль, а удаль — это храбрость в широком движении. Это храбрость, умноженная на простор для выявления этой храбрости. Нельзя быть удалым, храбро отсиживаясь в укрепленном месте».
Свобода и, следовательно, личность должны смело проявить себя в деле… но в самой большой стране на земле (где горизонт и какие-либо лимиты трудно себе представить!), нормативное понятие «дела» или «подвига» также не знает предела! Наш человек, ответив на «вызов» бесконечного ландшафта, чтобы проявить себя в истинной любви или свободной политике, обречен на провал. Понт перед таким парадоксальным вызовом — не иностранное явление. Он и не новшество. Своим ошибочным отношением к истине, к реальности, понтующийся олицетворяет или потенциально открывает самые важные, штампованные, но блестящие метафоры русскости.
В самом начале книги на примере капитана русской сборной по футболу мы видели, как истинные, самые преданные болельщики (как и любовники) воспринимают безупречность в упречности: ведь истинная игра или настоящая любовь включает в себя несовершенство. Только тогда может влюбленный утверждать, что он предан своей девушке «несмотря ни на что». Такие русские парни и фанаты представляют себе действительность за рамками неподвижных категорий, идей фикс или отдельных
