восхищенно улыбнулась.
– Вы могли бы въехать в дом хоть вчера, – говорила она, роясь в ящиках стола. – Что там осталось-то? Один подвал, дела на пару часов! Вы принесли ключ? Спасибо. А остальные ключи можете забрать. Если понадобится опытная горничная с отличными рекомендациями, вспомните о нас…
– Благодарю, – пробормотал Монте, принимая бурый конверт из оберточной бумаги со связкой ключей. Он не торопился уйти, а неотступно и напряженно глядел на женщину.
– Что-нибудь не так? – обеспокоилась она. – Мне казалось, ключи все. От входной двери, от рабочего кабинета, от спальни, гостиной, столовой, зимнего сада…
– Да, – опустил руку с конвертом Монте.
– Мы точно исполнили все ваши указания. – Женщина вместе с ним вышла из конторы, заперла дверь и принялась спускаться по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, любезно приноравливаясь к спотыкающейся походке спутника. – Пол в спальне действительно пришлось подкрасить. Чайный сервиз наша служащая отмыла… Даже и сомневаться не стоило!
– Вы очень любезны, – автоматически, с видом лунатика ответил Монте.
– Вазу мы не трогали. Это древность, да?
– Вообще-то это не ваза, а канопа. – Внезапно очнувшись от оцепенения, Монте старомодно поклонился.
Женщина кокетливо улыбнулась ему:
– Вы теперь домой или в отель? Могу вас проводить, я всегда прогуливаюсь перед сном, а одной так скучно!
Монте неуклюже отрицательно качнул головой.
– Как хотите, – с оттенком грусти произнесла женщина. Этот тихий, погруженный в себя вдовец, прославивший их маленький городок в тех краях, о которых и думать-то было удивительно, очень ей нравился. – Спасибо за автограф.
Ему не пришлось отпирать дверь в потемках, как он много раз себе представлял. Над лужайкой ярко горел фонарь. Белый голландский фасад дома, окруженного разросшимися липами, глядел на вернувшегося хозяина приветливо, будто улыбаясь. Блестящие, отполированные оконные стекла придавали ему вид игрушки. Монте постоял на крыльце, в нерешительности позвенел ключами, от которых давно отвыкла рука, и наконец, решил войти через зимний сад. Переступив порог, он поторопился включить свет, а когда вспыхнула свежая, непривычно яркая лампочка, вздрогнул, как застигнутый на месте преступления вор. Отметил опустевшие вазоны. Цветов здесь больше никто сажать не будет. В столовой осмотрел терракотовую канопу. Поймал себя на мысли, что прикидывает, куда ее переставит, и криво улыбнулся.
В спальне и смежной с ней кремовой гостиной все еще слабо пахло духами – или ему так показалось. Он вошел к себе в кабинет, увидел застекленный, аптекарского типа шкаф, сияющий, чистый. Таким он не был со дня своего водворения в дом. Монте внезапно почувствовал страшную усталость, всю разом за пять лет, в течение которых он не позволял ей себя одолеть.
Он выключил везде свет, запер дом, вышел на улицу и побрел в сторону гранд-отеля. На соседней улице мимо него неторопливо проехало свободное такси, но у Монте не хватило сил поднять руку и остановить машину. Добравшись до отеля, он тут же заперся в номере, разделся и лег. Лежа в темноте, нежно разбавляемой огоньком папиросы, он улыбался загадочной улыбкой человека, которому снится хороший сон. К часу уснул.
…Монте проснулся в млечный рассветный час, около пяти. Напился теплой воды из графина, снова лег, но спать уже не хотелось.
– Первая ночь, – сказал он вслух. – Без этого сна. В первых числах октября будет ровно пять лет, как я вижу этот сон.
Он уселся в кресло, зажег лампу под зеленым шелковым абажуром, открыл чемодан и достал книгу, заботливо обернутую в газету. Открыл ее, улыбнулся, как всегда, увидев эти строки, обнадеживавшие его в часы ночного удушья. А как он задыхался в Гизе, просыпаясь после кошмаров, как страшно билось сердце под сорочкой, прилипшей к влажной груди… И черные ночные бабочки с омерзительным вкрадчивым шелестом ползали по опущенному пологу палатки – будто чьи-то трепетные пальцы вслепую ощупывали ткань, пытаясь найти щель… А снилось ему одно и то же, каждую ночь. Ее лицо, бледное от света лампочки, резко отраженного от глухих стен подвала.
И ее голос: «Что ты делаешь, Анри?» Тогда, во сне, ему казалось, что он не успел повернуть ключ в замке тяжелой, обитой железом двери, и она всем телом налегает изнутри, не давая ему эту дверь захлопнуть. И как остро ощущал он во сне через дверь это тонкое, яростное, змеиное тело и слышал шелковый скрип алого платья, и ее голос, визгливо бьющийся в запертой комнате, как огромная муха между двойных рам закрытого на зиму окна.
На самом деле она ничего сразу не поняла. Он мелкой, хромающей рысцой обегал все комнаты, собирая вещи в дорогу, роняя то стул, то флакон духов, то телефон, тут же развалившийся на куски, с отчаянием запечатлевая в памяти все, что вскоре стало обстановкой его кошмаров. Пять комнат уютного дома бездетной пары, завтрак на двоих в солнечной столовой, перевернутую лейку в зимнем саду, медленно темнеющую от воды огненную сердцевину ковра… А она все это время не стучала и не кричала, как накануне, что никогда не похоронит себя на пять лет в глуши ради никому не нужных раскопок. И даже когда он, наконец, схватил собранный чемодан и нашел письмо, приглашающее его в экспедицию, в заманчивую, прежде недостижимую Гизу, – она все еще не стучала. Глухой стук раздался, только когда Монте, выходя, перерезал в холле проводку, и свет во всем доме потух. А после – пять лет в Гизе и каждый день ожидание ареста, и каждый вечер – спасение, потому что ЗДЕСЬ все думали, что жена поехала с ним, а ТАМ – что осталась дома. И он бы не выдержал этой пытки, сдался властям, но ТАМ была пирамида, единственная жена и родина, которую он желал и любил, которая имела силу и губить, и воскрешать.
Откинув голову на истертую спинку кресла, Монте незаметно для себя уснул крепким утренним сном, уронив загорелую руку, украшенную перстнем со скарабеем, на раскрытую страницу записок Жомара. Художник, сопровождавший Наполеона во время египетского похода и получивший возможность осмотреть пирамиду Хеопса, писал: «Хемиун предусмотрел сильное давление каменной массы. Над камерой было сделано пять небольших комнат, совершенно пустых и расположенных одна над другой. Благодаря этому сила тяжести пирамиды рассеивалась и не давила полностью на потолок погребального покоя. Зал остался нетронутым во всех своих частях…»
Монте проспал все утро и спал бы весь день до вечера, если бы в номер не ворвалась полиция. Он не был испуган и даже улыбался.
Спокойно признался в том, что действительно пять лет назад запер в подвале жену, которая не пускала его на раскопки, и это именно ее тело там только что нашли. Что он ясно сознавал, какая ужасная участь ждет похороненную заживо женщину, но…
– Спорить я с нею не мог. Спорить я вообще не люблю. Мне понятны только факты, – говорил он, рассеянно пристегивая подтяжки и закуривая. – А факты были таковы, что не поехать я не мог. Автограф? Да, пожалуйста. Где? Не думал, что стану знаменитостью. О, так это не автограф? Ну, пусть будет подпись под чистосердечным признанием. Вы как-то слишком торопитесь, господин комиссар… Я ведь не собираюсь отказываться от своей вины. Даже купил папиросы и запасся чистым бельем, не забудьте мой чемоданчик. До свидания с Матушкой-Гильотиной не хватит, конечно, но я ведь не могу все точно рассчитать. Где-то тут лежал мой пиджак…
В комиссариате, утомленный затянувшимся до полуночи допросом, он был уже не так невозмутим, перестал шутить и начал нервничать.
– Да, сколько можно повторять, да! Я все сделал сознательно. Причин было две. Она испортила канопу и не разрешала мне ехать на раскопки, где я мог найти другие.
А спорить я не умею. Да, я запер ее в подвале. И ни о чем не жалею, повторяю, ни о чем! Я жил, как хотел, пусть всего пять лет, а вы? Вы?! И вернулся, хотя мог не возвращаться, и дал себя взять, хотя мог спрятаться! А от чего прячетесь вы?! Вы?! В своих домиках на один лад, со своими женами на один лад, со своей моралью – одной на всех! Но вам никогда, никогда не увидеть того, что удостоился видеть я, убийца! В одной из каноп, которую я нашел, вынутые из великой царицы легкие все еще вдыхали и выдыхали воздух! Смерти нет!
Суд присяжных приговорил его к гильотинированию 17 марта 1928 года. Мнения при
