подпиливают и чернят зубы, но я покинула деревню задолго до того, как подошло время совершить подобный обряд и мне.
Я все искала мать, мне хотелось, чтобы она обняла меня, чтобы целовала и гладила, как жена Тамана своих детей. Я чувствовала себя обделенной — матери были у всех, кроме меня. Мне не с кем было поделиться своими горестями, разве что с деревьями. Они понимающе слушали и едва заметно кивали. В этом мире они были моими единственными друзьями, они да еще луна. Когда приходилось совсем туго, я разговаривала с водопадами; я видела, что вода, которой я поверяла свои тайны, не могла повернуть вспять и предать меня. Даже сейчас, бывает, говорю с деревьями.
Пропитание я добывала сама. Бегала по лесу и ела, что находила: фрукты, дикие овощи, мед… В лесу было полно насекомых — кузнечиков, муравьев… Особенно мне нравились муравьи. Я и сейчас запросто могу найти фрукты и ягоды, знаю, что можно пойти за пчелой — она приведет к меду. И до сих пор помню, что в лесу нужно обязательно смотреть под ноги, где встречаются ядовитые змеи.
Если удавалось поймать какого-нибудь зверька, я относила его жене Тамана. Она готовила мясо под слоем золы — зола сама по себе солоновата. Иногда жена Тамана вялила небольшие кусочки мяса в буйволиных лепешках, смешивала их с горькими травами, рисом и готовила на огне. Когда спустя двадцать пять лет я снова оказалась в деревне, то вновь попробовала это блюдо и до того наелась, что мне стало нехорошо.
Земля в горах мало годилась для выращивания риса, поэтому трудились все вместе, сообща. Чтобы освободить землю под посевы, приходилось выжигать участок леса. Через несколько лет, когда земля истощалась, двигались дальше в поисках пригодной земли. Переходы совершали длительные, особенно долгими они казались мне, маленькому ребенку, — иной раз мы шли несколько дней. У нас не было ни повозок, ни домашнего скота, как у кхмеров, обрабатывавших свои заливные рисовые поля на буйволах, так что все свои пожитки приходилось нести на себе.
Когда урожай был собран, мы приносили лесным духам жертву — буйвола. Жители нескольких деревень собирались вокруг костра — праздновать. Все танцевали под удары гонгов. Устраивались нескончаемые пиршества, на которых выпивалось много рисового вина. Помню, глиняные кувшины казались мне прямо-таки огромными, с меня ростом. Мы пили прямо из кувшинов, по очереди, потягивая вино через бамбуковую соломинку. Пить его разрешали даже детям. Пнонги вообще очень любили детей и всегда были с ними добры — не то что кхмеры.
Жили мы в такой глуши, что вряд ли к нам когда- либо добирался врач или медсестра. А уж школ точно не было. Мне ни разу не встретился ни буддийский монах, ни христианский проповедник. Мое детство пришлось на разгул режима «красных кхмеров», но я не помню, чтобы у нас появился хотя бы один их солдат.
«Красные кхмеры» провозгласили горные народности вроде пнонгов «основным населением страны». Нас ставили в пример, потому что мы не имели никаких западных привычек и жили коллективно. Это, а еще горы и холмы, и уберегло нас от страданий, захлестнувших остальную Камбоджу в те времена, когда я была еще маленькой.
Пол Пот по всей стране упразднил деньги, школьные дипломы, машины, очки, книги и все остальное, имевшее отношение к современной жизни. Но вряд ли именно поэтому пнонги не пользовались деньгами. Денег у них попросту не было. Никогда. Если взрослым надо было что-то, а ни вырастить это, ни поймать в лесу не представлялось возможным, они прибегали к натуральному обмену. Скажем, если нам нужна была капуста, мы шли к соседу который ее выращивал, и тот давал ее нам. Он, в свою очередь, всегда мог попросить у нас то, чего не было у него. Теперь все по-другому — в выходные или праздники горожане из столицы приезжают на своих внедорожниках, и карманы их набиты денежными купюрами.
Однажды, когда мне было лет девять-десять, Таман позвал меня к себе и познакомил с одним человеком. Человек этот, так же как и Таман, был из чамских мусульман. Высокий и крепкого телосложения, он походил на Тамана тонким носом и бледной кожей. Думаю, ему было за пятьдесят — по камбоджийским меркам, дремучая старость. Таман сказал, что этот человек из тех же мест, что и мой отец. При этом он называл незнакомца дедушкой — так все камбоджийцы уважительно обращаются к старшим по возрасту. Таман сказал, что если я пойду с дедушкой, то попаду на родину отца и отыщу свою семью.
Может, Таман и вправду верил в то, что дедушка позаботится обо мне. Может, он в самом деле считал, что этот старый чам поможет мне отыскать родственников отца. Может, даже не сомневался, что мне будет лучше в долине, со взрослым человеком, который присмотрит за мной. А может, Таман просто- напросто продал меня, хорошо зная, что в лучшем случае я стану старику служанкой.
Я впоследствии долго искала Тамана, мне все хотелось понять, почему он так поступил. Но так и не нашла. К тому же успела понять — почти невозможно узнать, что именно побуждает людей поступать так, а не иначе.
Поначалу дедушка этот мне понравился, и я с радостью пошла за ним. В то время мало кто проявлял ко мне интерес. Я думала, что этот человек и есть мой настоящий дедушка, что он возьмет меня к себе, будет любить. Думала, он знает, где мои родители. Я собрала в узел платье, сшитое мне женой Тамана, а еще деревянные бусы и небольшой кусок ткани красного с черным цвета, вышитой зеленым.
Мы отправились в путь. Шли долго, уходя от знакомых мне мест все дальше и дальше. Дедушка разговорчивостью не отличался, ну да и я тоже не была говоруньей. На языке пнонгов он говорил плохо, и общались мы при помощи самых простых жестов.
Наконец мы вышли к грузовику-лесовозу, вокруг которого копошилось много людей. Я никак не могла взять в толк, что происходит. Грузовик был огромный, один его вид здорово напугал меня. Я ни в какую не соглашалась карабкаться на бревна, как это сделали другие, — я жутко боялась машины. В то время я даже велосипеда не видела, не то что автомобиля.
Я попятилась, но дедушка метнул в мою сторону сердитый взгляд и угрожающе поднял руку. Я не поняла его — меня никогда не били, — но увидела, что выражение лица дедушки изменилось, что он сердится, и испугалась еще больше. Тут рука дедушки опустилась — он ударил с такой силой, что сбил меня с ног. Из щеки у меня потекла кровь. Потом он рывком поставил меня на ноги и втащил в грузовик.
Тогда-то я и поняла, что сделала неправильный выбор, что этот человек плохой, что он вовсе мне не дедушка и не будет меня любить. Но было уже слишком поздно возвращаться.
Глава 2. Деревня
Когда нас наконец высадили из грузовика, мы пересели в какую-то военную машину с солдатами. Потом перебрались в телегу, запряженную лошадьми. Так — где пешком, где на попутном транспорте — мы двигались к какой-то неведомой мне цели. И повсюду рядом были люди — толпы людей. Перемены, произошедшие в стране, затронули почти всех камбоджийцев, все снова оказались в пути. В 1979-м, после четырех лет, в течение которых «красные кхмеры» атаковали границы, Камбоджу захватил коммунистический Вьетнам. Одержав над «красными кхмерами» победу, вьетнамцы учредили новое правительство; отовсюду начали возвращаться в родные деревни голодные и запуганные люди. Прошел уже почти год, а страна еще пребывала в движении.
Но тогда я, конечно, ничего этого не знала, только удивлена и ошарашена была таким количеством идущих куда-то людей. Люди, дороги, мотоциклы. И шум. Я видела красивых людей с бледной кожей и в затейливых одеждах. На рынках продавались вилки, фляги, шнурки, ботинки, спички, сигареты, лекарства, косметика, радиоприемники, ружья — ничего из этого я раньше никогда не видела. Повсюду блестел металл, пестрели краски.
Мы продвигались на юго-восток, через границу, во Вьетнам, хотя само слово «Вьетнам» или даже «Камбоджа» для меня тогда ничего еще не значило. Дедушка перевозил из леса сандаловую древесину какому-то торговцу в Далате — высокогорной области южного Вьетнама. Я помогала ему. После Далата мы поехали на юг, в сторону Сайгона, а затем кружным путем обратно.
Однажды на глаза мне попалась группа вьетнамских девочек — в своих длинных белых
