безопасности.
Познакомились.
— Вы моряк, Жан?
— О, нет, что вы — архитектор! Он махнул рукой, словно речь шла не о проектировании домов, а об уборке мусора… — Море хобби. Не могу подолгу сидеть на суше.
— Как же здорово, наверное, каждое утро просыпаться в пути, мгновенно забывая о том, что было… — не удержался я. — Чтобы лишь компас давал надежду, что где-то впереди земля. Заходить в порты, ночи напролет бродить по забытым зыбким улочкам, уходящим из-под ног. Вглядываться в темные окна и считать звезды в проемах между крышами… По-хорошему завидую вам!
— Это романтика, Никита, — засмеялся Жан. — Жизнь жестче. Если мы подружимся, покажу тебе, какое море на самом деле…
— Хочешь посмотреть картины? — вдруг спросил он.
Сели в машину и рванули к Таксиму.[17] Там некоторое время блуждали по переулкам, помнящим, вероятно, еще русских времен белой эмиграции.
— Сюда, — сказал Жан, пропуская в неосвещенный подъезд.
Пахнуло сыростью. Лифта не было.
— Нам на самый верх. На крыше была оранжерея. Ее перестроили в студию. Теперь ее снимаю я. Это еще одно хобби.
— Ты рисуешь?
— Не совсем… Правильнее сказать — спонсирую. Сейчас увидишь.
Мы приникли к древней двери. Жан прислушался, постучал.
За дверью клацнули ключами.
Кто-то желчно пожелал человечеству поджариться в аду…
Наконец из-за двери возник человек-стержень с бледным бородатым лицом восставшего из гроба копьеносца времен Великих Монголов.
Глаза в темноте светились.
Заляпанный краской халат мешком висел на том, что после нескольких миллионов дополнительных калорий возможно было бы назвать телом.
К пяткам прилипли пляжные шлепанцы.
В потной руке связка допотопных ключей.
«Этот Стержень, пожалуй, не пишет картины, а заказывает в преисподней…» — подумал я.
— Мерхаба,[18] — по-турецки поздоровался он.
— Физкульт-привет! — ответил я, наблюдая, как брови у него как будто привстали на цыпочки.
— Земляк? — выдохнул Стержень, словно к нему в гости наведался сам снежный человек. — Очень рад!
Вдоль стен читалась зачехленная мебель.
Винтовая лестница вела наверх.
Окно занимало всю стену.
У окна стояли два кресла и стол с пустой бутылкой посередине.
Из бутылки торчала кисточка.
Пепельница была полна окурков и напоминала вскрытый череп курильщика.
Из кресла вскочил второй художник. Он был лохматый и рыжий.
Познакомились.
Я подошел к окну.
Солнце недавно зашло, и небо над городом еще светилось. На крыше соседнего дома, до которой, казалось, можно дотронуться, скучали чайки. Их было много, и они давали понять, что море рядом.
Стержень поставил на стол принесенную нами водку, достал стаканы.
Молча выпили.
— Как работается? — спросил Жан.
— Хорошо, — ответил Стержень. — Здесь не может хорошо не работаться.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю, — сказал Стержень и вдруг завелся. — Здесь пишется, как в Париже! Когда-то Париж был кипящим и меняющимся, как теперь Стамбул. Изобретал рифмы и походки, пробовал наряды и наркотики… Появились Моне и Ренуар, Верлен и Аполлинер, Пикассо и Хемингуэй… Никакие традиции никто никогда не продолжал! Бред! Художник абсолютен, как абсент! Он начинается с пуговицы… Со своей верхней пуговицы, небрежно расстегнутой в строгом строю застегнутых до подбородка…
Стержень обвел зловещим взглядом присутствующих, словно проверяя, как застегнуты наши пуговицы. Успокоился и перевел дух.
Я понял, почему Жан дает им деньги. Умение красиво говорить — 50 % успеха. А то все 100…
— К сожалению, не особенно понимаю в этих делах, но, по-моему, грустно…
— Что именно? — не понял Стержень.
— Что у нас с вами не получается жить дома.
— Давайте выпьем за то, что у каждого есть родина, — сказал захмелевший Жан. — Просто за это…
Стержень и Жан вышли в соседнюю комнату. Им надо было обсудить дела.
— Я очень скучаю по России, — сказал Рыжий, когда мы остались одни. — А ты?
— Послушай, ведь ты художник, малыш, и тебе нужны переживания.
Рыжий заплакал. Он слишком много выпил.
— Сколько тебе лет? — спросил я.
— Двадцать девять, — ответил Рыжий.
Он был на два года старше. Но это ничего не значит. У мужчин после определенного возраста жизнь измеряется не количеством прожитых лет, а числом пережитых поражений. Мой отсчет начался не вчера. Его — не знаю.
Рыжий затих. Он спал, уронив голову на грудь и пуская пузыри.
Я поднялся по винтовой лестнице. Вот где они работали, Стержень и Рыжий.
В центре мансарды стоял большой подрамник, напоминавший скелет стула для великанов. Он был пуст.
«Где же картины? — подумал я, шаря взглядом по углам. — Где их прячут?»
Ветер шелестел, забираясь в студию сквозь фрамугу в стеклянном потолке. Перекатывая мусор. Тревожа огромное звездное небо над головой.
Там, я чувствовал, тоже кто-то жил, любил, заполнял мыслями пространство. Мучился, мечтая сделать что-то чертовски гениальное. Задирал голову, думая обо мне…
Или просто небо было зеркалом.
«К черту живопись! — решил я. — Жить!»
Спустился вниз и направился к двери.
— Куда ты? — окликнул Жан.
— Домой.
— Ждут?
Я улыбнулся.
— Очень!
— Погоди, отвезу.
— Брось. Возьму такси и превосходно доберусь.
— Мне это не сложно. Выпьем кофе и поедем.
Кофе пили молча, не зажигая свет.
