Только сейчас, задним числом, я вдруг понял, что весь прошедший день ходил под смертью. Причем смертью глупой (хотя умной смерти вообще не бывает…), бессмысленной — мы, два дурачка, катались на мотоцикле под самым носом у фашистов, не сталкиваясь с ними лоб в лоб только божьим попущением. Как мог я, сорокапятилетний взрослый мужик, вести себя будто безбашенный подросток, совершенно игнорируя очевидную опасность? Да нам надо было по кустам шхериться, а мы, малолетние долбоебы, сами в пасть дракона лезли. Нет, ну ладно Барский — он реально подросток, но я?.. Неужели гормоны молодого тела напрочь отключили мозги? Это очень, очень тревожный признак — если так пойдет и дальше, дед до Победы не доживет.
Значит, нужно тщательней контролировать свои поступки и… слова. А то Миша сегодня уже пару раз после моих ляпов «зависал». Появление новых слов на амнезию не спишешь. И еще неплохо бы узнать, раз нам местный житель попался, где мы находимся и как быстрее до своих добраться.
— Эй, диду, а до Киева далеко?
— Ну ты и спросил, хлопчик! Верст триста!
— Хм… далеко! А город на востоке поближе?
— Бердичев, Житомир… — рассеянно ответил старик, явно думая о чем-то своем.
— А Ровно, Дубно, Луцк сейчас от нас в какую сторону?
— Дубно и Луцк — на запад, а Ровно — на северо-запад, — спокойно ответил Пасько. И куда только делась «ридна мова»? Интересный старичок… Петлюра, вишь, ему грозил… Было бы времени побольше, да обстановка поспокойней — побеседовал бы я с этим дедом… очень обстоятельно.
— О чем задумался, диду? О сале, небось, думаешь? — пытаюсь подначить Игната.
— Почему о сале? — Пасько удивился настолько, что даже вышел из своего самосозерцательного состояния.
— А вы, хохлы, всегда о сале думаете! — рассмеялся я.
Пасько тоже негромко хихикнул, показывая, что шутку принял. И тут же снова погрузился в раздумья. Поняв, что нормально поговорить не удастся, я, достав из ножен трофейный штык и подобранный на дороге камень, принялся точить оружие, поминая недобрым словом предыдущих хозяев.
Что любопытно — несмотря на беспокойный день, наступившую ночь и мерное покачивание телеги, мне совсем не хотелось спать. Возможно, причиной этому был бродивший в крови адреналин, хотя по всем прикидкам уже должен наступить откат, но организм не показывал признаков усталости. Я был бодр и, что удивительно, весел! Или, скорее, мною владела веселая злость — вместо нормального в сложившихся обстоятельствах желания забраться под самую глубокую корягу и там затихнуть, чтобы не нашли, мне хотелось встретить как можно больше людей в серо-зеленых мундирах и убить их. И желательно, чтобы они перед смертью помучились… Нет, я не садист, но мой разум, привыкший выдавать простые и очевидные решения поставленных жизнью задачек, не мог найти другого способа отомстить этим тварям за массовое убийство женщин и детей у поезда. И что характерно — я знаю мало подробностей о каких-то деталях Великой Отечественной войны, но прекрасно помню: увиденная мной сегодняшним утром зверская расправа над безоружными людьми — не частный случай, не отдельная ошибка несознательных исполнителей. Это система! Система, в которой смертоубийство поставлено на хорошо отлаженный конвейер. Я мог не помнить дату начала Сталинградской битвы, но зато прекрасно помнил документальные кадры из Освенцима — рассортированные с немецкой педантичностью кучи обуви: отдельно мужские ботинки, отдельно женские туфли и рядом — детские ботиночки.
Понимаю, что не все солдаты звери… Я ведь три раза был в Германии, прожил в этой стране несколько месяцев, видел немцев в их привычной среде, беседовал за кружкой пива с ветеранами вермахта… Выглядели они нормальными, адекватными людьми. Гитлера ругали… Но… Их ведь хорошо пристукнули после войны. Нахлобучили по самые уши! Не та уже немчура, не та… С теми, живущими в двадцать первом веке, мне было скучно… А с этими? А с этими — нет! Эти, мать их, соскучиться не дадут… Кто из наших писателей сказал во время войны: сколько раз встретишь немца — столько раз убей? Опять пробелы в знаниях — автора высказывания не помню[32], но сама фраза запала. Но тогда я ее не догнал, ибо не видел истоков ненависти. И только теперь я с ясной отчетливостью понимаю — неизвестный мне мужик был прав! Он знал, о чем говорил!
Я, блядь, клянусь, что не позволю им пристукнуть меня до тех пор, пока не укокошу соизмеримое количество фашистов. Да и после этого постараюсь удвоить счет! Чтобы за каждого убитого сегодня на моих глазах ребенка сдохли по два, а лучше — по три-четыре немца! И мне будет абсолютно по херу, кто они: докеры из Гамбурга, крестьяне, единственные кормильцы старух-матерей и малолетних ублюдков, пехотинцы, танкисты, летчики или полковые хлебопеки! Я убью каждого, до кого смогу дотянуться!
— Хлопчик, эй, хлопчик! — Пасько тронул меня за плечо. — Что с тобой?
— А что со мной? — удивительно спокойным голосом переспросил я.
— Ты ножик точишь, а сам зубами скрипишь! — объяснил старик.
— Ну извини, дед, не хотел тебя напугать!
— Меня напугать трудно, но… Ты ведь еще сопляк совсем — откуда столько злости?
— Вот на место приедем — увидишь, откуда что берется…
— Гм… видать там действительно много народа побили… — вздохнул старик. — Ты сколько сегодня германов взял?
«Взял»… Вот так по-простому, словно дело идет об охотничьих трофеях, лосях или кабанах, спросил Пасько. Чувствуется, что «охотничек» он еще тот.
— Четверых!
— Ого! — присвистнул дед.
— Мало. Очень мало, — я хмуро сплюнул куда-то в темноту.
— А сколько тебе лет, парень?
— Семнадцать. Будет. В ноябре.
— Надо же… А рассуждаешь как взрослый…
Прокалываюсь. На мелочах, на каких-то словах и выражениях. Штирлиц шел по зданию рейхканцелярии в буденовке и с балалайкой в руках. Никогда еще он не был так близок к провалу… А с другой стороны — неужели здесь найдется человек, который на полном серьезе заподозрит меня в переносе сознания? Можно и дальше симулировать амнезию, тем более что я действительно ничего не знаю о теперешней действительности.
— А зовут тебя как, хлопчик?
— Игорь. Игорь Глейман.
— Жиденок?
— Да, — легко согласился я. Не излагать же старику подробности своего генеалогического древа. — А у тебя с этим какие-то проблемы?
— С чем проблемы?
Надо же! Старый крестьянин легко «скушал» сложное «научное» слово! Ох, явно у него за плечами не три класса церковно-приходской школы!
— С антисемитизмом! Евреев не любишь?
Пасько весело рассмеялся.
— Ох, хлопчик, уморил… Ты бы меня еще в погромах обвинил! Ты прости, если я тебя этим словечком обидел, — ей богу не хотел! Просто здесь, на Львовщине, слово «жид» не обязательно ругательство, как в России. Да и не похож ты на жиденка — волосы светлые и глаза серые.
— Сдается мне, что ты, дедушка, не местный житель!
— Так помотало меня по свету… А в Татариновке я всего лет пятнадцать назад осел.
— Пажеский корпус не заканчивал?
— Что?! — Старик даже повернулся ко мне. Я не мог видеть в темноте его лицо, но удивление отчетливо читалось по голосу. — Да как ты?..
— Тихо, тихо, дед! — я незаметно вынул из ножен штык. — Чего это ты так переполошился? Если хочешь знать — мне плевать на твое происхождение! Для меня сейчас главное определение своего — готовность убивать немчуру! С этим у тебя как?
— Как… как… каком кверху! — Пасько немного успокоился, снова отвернулся от меня и стал смотреть на плохо различимую во тьме дорогу. Молчал он долгих пять минут. Все это время я был настороже, не
