сбились. В ушах у меня словно раздался звук барабанов: тум-тум-тум-тум… Вот так же шли они по нашей земле, и вот так же наши деды вставали им навстречу…
Расстояние неумолимо сокращалось. Двадцать шагов, пятнадцать шагов, десять шагов… Вот сейчас, вот сейчас…
Внезапно самый крупный из нас, чуть обернувшись, громогласно, на весь бар, поинтересовался, обращаясь к своему соседу:
— Valery, ich kann mich nicht erinnern: Wir feiern Jubilaum Stalingrad heute oder morgen?[75]
То, что произошло вслед за этим, не поддается логическому осмыслению. Стройная немецкая колонна мгновенно смялась, словно наткнувшись на невидимую стену, — передние встали как вкопанные, а задние по инерции продолжали шагать. Секунда, другая… и толпа, да, именно толпа, сильных, гордых, уверенных в себе широкоплечих молодцов бросилась прочь из бара…
Когда за последним из них захлопнулась дверь, мы перевели дух и переглянулись. Да-а-а уж… Да-а-а уж…
Из состояния эйфории нас вывел громогласный Максуд. Приплясывая, точно бесноватый, он завывал почище любого дервиша:
— Мужики! Это было великолепно! Кому рассказать — не поверят! Четверо русских завернули двадцать пьяных немцев! Без драки! Напугали! Они же штаны бежали стирать! Выпивка сегодня — за счет заведения!..
Мы пили дармовой коньяк, переглядывались и думали. Это как же вам, гордым тевтонам, наподдали русские, татары, евреи, ингуши, якуты, осетины, армяне, хохлы, сябры — в общем, все те, кого вы сперва презрительно именовали «русише швайн» и кому потом, в ужасе поднимая руки, лепетали «Гитлер капут! Рус зольдат гут!», что и сейчас, по прошествии почти шестидесяти лет, вас трясет от одного только упоминания страшного слова «Сталинград»?! Это что ж вам такое сделали, что у внуков прорезается память дедов, и два десятка здоровых пьяных уродов готовы драпать от четверых мужиков, не хлюпиков конечно, но ведь четверых?! Которые сильны и страшны тем, что носят гордое и грозное звание — РУССКИЕ!!!
— Так, мы отвлеклись, Хуршед! Я считаю, что нам нужно продолжить выполнение задания самостоятельно! Мы хоть и не очень далеко продвинулись — все равно находимся ближе к конечной точке маршрута, чем наши товарищи. Вот, кстати, мы тут всего-ничего в тепле и уюте посидели, а мне уже гораздо лучше! В глазах двоиться перестало, да и руки не так трясутся. Думаю, что небольшой отдых пойдет на пользу — тронемся в путь через полчасика, лады?
— Да, я тоже себя гораздо лучше чувствую! — откликнулся Хуршед. — Ладно, отдохнем еще полчаса и поковыляем дальше. Может… немцу медпомощь окажем? А то ведь не доведем!
— Ничего, перетопчется! У него закрытые переломы рук и глубокая царапина на плече. С такими ранами не умирают. Да и, по-хорошему, ему ведь надо кости вправлять да на перевязь вешать, чтобы зафиксировать. А с такими приспособами ему гораздо легче будет убежать, чем сейчас, когда они у него болтаются и при каждом шаге боль вызывают.
— А если заражение начнется? — с сомнением спросил Альбиков.
— И что? Ампутируем на хер! В качестве «языка» он нам и безрукий сгодится!
— Ну да… ты в общем прав! — нехотя согласился сержант.
— Согласно Женевской конвенции, вы обязаны оказать мне медицинскую помощь! — влез в разговор гауптман.
— Вот, блядь, еще один знаток конвенций! — усмехнулся я. — Как только их, собак вонючих, припечет, так они сразу конвенцию вспоминают! В конвенции, между прочим, не сказано, как мы тебя лечить должны! Может, как раз ампутация и является лучшим терапевтическим средством. Как гильотина от головной боли! Еще раз вякнешь без спроса — я тебе точно чего-нибудь отчекрыжу! Понял?
— Да! — немец энергично кивнул.
— Вот и славно! Будешь понятливым — доживешь до победы. До нашей победы!
Я осторожно, чтобы не потревожить больную голову, поднялся и аккуратно сделал несколько шагов.
— Ну как? — заботливо спросил Альбиков.
— Вполне терпимо! — продолжая тестировать состояние организма, ответил я. — В глазах не двоится — самое главное. А то стрелять трудно, когда все цели в двух экземплярах. Причем неясно — какая настоящая. А это двойной расход боеприпасов!
— Ну, раз шутить начал — значит, полегчало! — с облегчением рассмеялся сержант. — Я, к сожалению, такой быстрой поправкой похвастать не могу.
— Так посиди пока. А я тут метнусь, дорогу проверю…
— Хорошо. Сходи, только осторожней! Не нарывайся!
Прохожу немного вперед. Лесок снова оказывается небольшим — метров триста в поперечнике. С опушки видно, что дорогу, идущую с востока на запад, пересекает дорога, ведущая с севера на юг. Кажется, что это место я уже видел. У меня вообще хорошая зрительная память — прекрасно помню местность, в которой побывал хоть раз, лица хорошо запоминаю… Вот и сейчас — сдается мне, что это тот самый перекресток, на котором мы с Барским два дня назад танковую колонну видели. Значит, дорога с севера на юг проходит через железнодорожный переезд. Та самая, по которой мы на мотоциклах катались!
Назад возвращаюсь быстрым шагом, почти бегом.
— Сержант! Мы, оказывается, совсем рядом с перекрестком. Еще бы минут пять — и разминулись с конвоем! Переезд отсюда в семи километрах. А возле него мы с Мишкой позавчера два трофейных мотоцикла спрятали! Так что… дальше поедем с комфортом!
— Ага, а охрана переезда тебя беспрепятственно пропустит! — усмехнулся Альбиков. — Доброго пути пожелают и ручкой вдогонку помашут!
Я вспомнил предложение Барского: «Подползем и гранатами закидаем». Похоже, что так и придется делать. Иначе в разумные сроки никак не уложиться — пешком мы слишком долго добираться будем. Ладно, нам бы дойти, а уж там разберемся — подползать или подъезжать…
Помогаю сержанту встать, пинками поднимаю немца. До вожделенного транспорта нам еще долго топать.
Глава 14
Удивительно, но в этот раз обошлось без приключений. Понятно, что наша инвалидная команда сумела преодолеть несчастные семь километров до спрятанных мотоциклов только часа за три, когда солнце начало ощутимо склоняться к закату. По пути гауптман почти непрерывно скрипел зубами от боли — стонать при недочеловеках, показывая свою слабость, считал неуместным. Мне на его телесные и душевные страдания было наплевать, поэтому я постоянно стимулировал фашиста пинками по жопе, стараясь попасть по копчику.
Мотоциклы оказались именно в том месте, где мы их и оставили. Никто нашу нычку не обнаружил. И завелись они сразу, без капризов.
— Ну, живем! — радостно сказал Альбиков, вытирая обильно струившийся по бледному лбу пот.
Сержанту становилось все хуже и хуже — видимо, контузило сильнее, чем меня. И пешую прогулку Хуршед перенес гораздо тяжелей. В таких обстоятельствах находка подходящего транспорта — просто чудо. Вот только как прорваться через переезд? Ждать темноты, чтобы потом ехать всю ночь по незнакомой дороге, рискуя заехать к черту в пасть или свернуть шею на первом же глубоком ухабе? Нет уж, увольте!
— Ты это… отдохни, Хуршед! А я пока сбегаю к переезду на разведку!
— Ну… сбегай! — отвечает Альбиков. Вижу, что решение послать в разведку пацана дается сержанту с трудом. Но что он может поделать? Идти к железке самому, когда ноги еле переставляешь, — верная гибель. — Только… не геройствуй, прошу тебя! Тихо сходи, понаблюдай и спокойно вернись! Не надо там никого убивать — поднимешь шухер, нам же хуже будет!
