Непрекращающийся топот копыт, плеск воды, голоса охотников, шарящих шестами в камышах, звуки леса… И стук собственного сердца — слышнее всего.
А рядом, совсем рядом — тяжелое дыхание графа.
Внезапно — громкое кряканье, звук хлопающих крыльев… С него сняли колпак.
После мрака дневной свет на мгновенье ослепил. Впереди из камышей взлетала утка.
— Хочешь снова стать человеком, — говорил граф, быстро перерезая веревку, — добудь эту утку. Это твой единственный шанс!
С этими словами он с размаху подкинул сокола в воздух…
С мучительным стоном Бартоломеус открыл глаза. Обвел взглядом полутемную каморку… В углу валялся старый тюфяк с торчавшей из дыр соломой. По холодной каменной стене, шевеля усами, гулял таракан.
Он снова закрыл таза и провел языком по губам… Вкус крови. Попытался пошевелиться — боль пронизала все тело. Замерев, попробовал вспомнить, что произошло.
…Крики, обезумевшие глаза утки… тебя больно, изо всех сил бьют по лицу крыльями…
Бартоломеус сам в жизни не раз охотился, но в виде сокола…. Боже мой. Не иначе, сам Господь помог заклевать утку… Иначе почему он лежит сейчас тут — снова в образе человека?
Сухая сморщенная рука погладила его по щеке.
— Бедняжка. Лучше тебе?
Кухарка, невероятно уродливая — обвислые щеки, перекошенный лоб, две дыры вместо носа — сочувственно смотрела крошечными глазками.
— Что с уткой? — прошептал он тревожно, все еще боясь поверить.
— Обошлось, — улыбнулась кухарка. — Ее зажарили. Господин съел еще вчера. А ты больше не сокол, а снова славная девушка.
«Славная девушка»… Он снова славная девушка! С души у Бартоломеуса скатилась огромная тяжесть.
Он приподнялся на локте и весело улыбнулся кухарке. Все слуги в этом замке имеют любопытную внешность.
— Как давно ты служишь в замке? — спросил он. Глазки-точки смотрели непонимающе. — С детства, наверно?
— Наверно. Я не помню.
— Как-как ты сказала… «съел еще вчера»? Когда же была охота?
— Третьего дня.
Он вскочил на ноги. Третьего дня! Голова Вилли Швайна… она должна была уже созреть!
Бартоломеус разом позабыл про боль, про утку и про кухарку. Подобрав юбки, он кинулся из каморки вон.
…Он крался, оглядываясь. Было еще раннее утро, во дворе никого не было, где-то далеко пропел первый петух. Ничего. Все хорошо, что хорошо кончается. И еще посмотрим, за кем будет последнее слово!
Милый хороший Вилли Швайн! Как жилось тебе эти три дня — средь колючек чертополоха? Сегодня мы спустимся с тобой в лабораторию, заберем чертовы конфеты — и вон из замка, где людей превращают в зверей, а слуги похожи на кого угодно, но только не на…
Прокравшись за конюшню в заросли чертополоха, Бартоломеус остановился как вкопанный. Какое-то время он стоял, глядя на представшую ему картину.
Потом схватился за голову и испустил стон отчаяния.
Да, за три дня цветок вырос. Он роскошно раскинул во все стороны свои темнозеленые колючие листья.
Но не голова Вилли Швайна сидела на стебле.
Голова большого клыкастого кабана.
Щить-щить!.. Щить-щить!.. — говорила щетка из хорошей свиной щетины, терзая шляпу.
Вилли Швайн остановился, полюбовался работой… Перышко бы надо поменять. А так — ничего.
Продолжил.
Щить-щить!.. Щить-щить!..
Жозефина посмотрела на белое облачко в небе за окном.
— Вилли, как давно ты в замке?
— Я, лапушка? Не помню. С детства, наверное.
— А откуда взялись остальные слуги? Откуда вы их набираете?
— Его сиятельство сами приводят откуда-то. Ты была единственная, кого нашел я. Прости — на твою беду.
Жозефина вздохнула, представив себе красные глазки и мощные клыки кабаньей головы, что лежала теперь у нее в каморке в мешке.
— Вилли, у тебя нет ощущения, что ты — не человек?
— Бедняжка. До сих пор чувствуешь себя соколом? — Жесткие узловатые пальцы камергера отложили щетку и погладили волосы девушки. — Но все пройдет. Хочу тебя обрадовать: граф решил не превращать тебя больше ни в кого — уж больно хорошо чистишь замки. Само собой, тебе навечно запрещено выходить отсюда. Но это ничего, самое главное — ты жива.
Снова печальный вздох.
— Что это ты завздыхала? — подозрительно скосился Швайн. — Опять вспомнила про Святых Голубиц?
На губах Жозефины заиграла лукавая улыбка.
— Да нет, Вилли, что ты. И знаешь что? Хочу тебя тоже обрадовать.
—..?
— Я согласна венчаться с тобой, Вилли. Но только… — помни наш уговор! — только после того, как ты дашь мне спуститься в лабораторию.
Сумерки медленно рассеивались над замком. В густых зеленых зарослях на берегу заливались песнями проснувшиеся птицы.
Освещая себе путь факелом, Бартоломеус медленно поднимался по каменной лесенке наверх. Лаборатория, где он только что побывал, располагалась глубоко под землей.
…Момент был благоприятный. Его сиятельство покинули замок на три дня, а по возвращении милостиво согласились присутствовать при венчании.
Счастливый Вилли открыл все пять дверей сразу, как взошла луна.
«Может, все же не надо?» — в двадцатый раз спросил он Жозефину.
«Надо», — как эхо ответила та. И взяв факел, исчезла в черном проеме лестницы…
«Чив-чив-чив-чив!» — щебетали птицы в утренних сумерках. Мир был прекрасен. Пошатнувшись и едва не уронив факел, Бартоломеус без сил опустился на каменные ступеньки.
Руки его дрожали, со лба лил холодный пот.
— Святой Боже… — прошептал он. — Святой Боже…
Неизвестно, сколько бы еще он просидел на ступеньках, вспоминая увиденное в подземелье, только сверху раздался взволнованный голос Вилли Швайна:
— Жози! Жози!..
Бартоломеус поднял голову. Но посмотрел не на тень Вилли, караулившую у входа, а в рассеянности назад, через плечо — в черный, веющий сыростью вход в лабораторию.
Господин… его бедный господин!..
— Жози!.. — Крик Вилли перешел в рычание.
Он снова поднимался. Вернее, карабкался по крутой лесенке, спотыкаясь. По временам останавливался и, отирая пот со лба, оглядывался назад — на черную дыру лаборатории.
Отмахнулся: граф не злодей, нет, он безумец!
