– Клянусь я Солнцем и Луной! – гордо вскинула голову Айдына.
В ответ на ее клятву гаркнула в тысячу глоток поляна:
– Тэ-э-эр!
И кони загарцевали под всадниками.
А следом грозно, казалось, со всех сторон загудели, зарокотали тюры[11] . На поляне взметнулось пламя девяти костров – ровно по числу родов Чаадарского улуса. К ним побежали крепкие воины в мохнатых шапках, в коротких тягеляях и куяках, потащили белых, с черными головами баранов, повели светлого, с темной гривой коня, украшенного красными, белыми, синими лентами.
Баранов повалили на разбросанные по земле березовые ветки, и через мгновение в окровавленных ладонях воинов трепетали их сердца. Туши быстро освободили от шкур и, надев на вертела, расположили над огнем. А сами шкуры закрепили вкруг костров головой вверх. Коня облили молоком, но не забили, привязали в стороне к коновязи. Сердца полетели в костры. Пламя взметнулось еще выше, выстрелив огромным снопом искр. Радостный вопль прокатился среди собравшихся на поляне…
Тут из-за юрт, из-за деревьев, словно ниоткуда возникли шаманы. Их тоже было девять – с жутко разрисованными лицами, в причудливых пестрых одеждах с орлиными перьями поверх лохматых шапок, с крыльями филина за спинами. В руках – огромные бубны, покрытые красными личинами и письменами.
И тотчас шаманы закружили вокруг костров, колотя, что было сил, в свои бубны.
– Сеек-сеек-ээйир! Алас-алас-ээйир[12]! Тэ-э-эр! Тэ-э-эр! – грозно вопили они, не жалея глоток.
Среди шаманов не было Ирбека. Киркей это сразу отметил. Но мысль возникла и тут же исчезла. Бубны рокотали, как горные реки в половодье, как первые грозы…
Киркей судорожно перевел дыхание. Перед глазами завыла, свиваясь в кольцо, черная метель, пробитая багровыми языками пламени. Обжигающая метель-круговерть! Гибкая и жесткая, как камча!
Сквозь клубы дыма мелькал карминный диск солнца. Он то и дело менял очертания, пока не вытянулся в огненный меч, который словно разрубил небо пополам.
Шаманы разом взревели. Вздев руки с бубнами к небу, они и вовсе жутко завопили, завертелись в каком-то зверином упоении. Обступившие костер воины, покачиваясь в такт, ревели следом:
– Тэ-э-эр! Тэ-э-эр! Тэ-э-эр!..
И потрясали саблями и мечами.
Огненный всполох в небе вновь превратился в солнце. Грозное, будто облитое кровью…
– Плохо, очень плохо! – старческий голос привел в себя Киркея.
Салагай, подслеповато щурясь, стоял рядом. Он опирался на посох. По лицу блуждала горестная улыбка.
– Что ты сказал, дедушка Салагай?
Киркей подхватил старика под локоть, отвел в сторону, усадил на траву.
И снова требовательно спросил:
– Почему плохо?
– Нелегкий путь Айдына выбрала, – тихо сказал Салагай. – На красное полнолуние месяц кровью обливается. Будет много крови, много смертей… Киркей, – он нащупал руку внука, – не оставляй Айдыну. Вам вместе идти по жизни и вместе спуститься в мир иной…
– Дедушка, – Киркей открыл было рот, чтобы задать последний, самый важный вопрос, но Салагай ударил его посохом по плечу. Слепой, слепой, а ведь не промахнулся.
– Отведи меня в юрту, – сказал. – Отдохнуть надо. Вечером алыптыг нымах[13] сказывать буду. Слушай алыптыг нымах, Киркей!..
Шаманы кружили вокруг огня и били в бубны до тех пор, пока костры не превратились в кучи углей, пока не сгорели на них скелеты баранов. Мясо исчезло в желудках чаадарского люда…
Весь день после камлания веселился и развлекался улус. Скакали наперегонки всадники, стремясь первыми прийти к шесту с красным бунчуком наверху, состязались в стрельбе лучники, показывали выучку копейщики, сражались на мечах хозончи. Все они хотели получить награды – белого барана, позолоченные колчан и лук, саврасого жеребца и милость нового вождя Чаадара. Затем на круглой поляне сошлись в схватках борцы-силачи.
Минуло время пятой дойки кобылиц. Солнце зависло над сопками на ладонь, когда на поляне вновь вспыхнул большой костер. Вокруг него собрались лучшие люди улуса.
Рокот бубнов и резкие звуки пырги возвестили о начале тоя. Запели в спускавшихся сумерках древние хобрахи[14] и сыыласы, чьи переливы схожи с дуновением степного ветра. Молодые и седовласые песенники завели сарыны[15]. Пели о великой степи, о бескрайних просторах, где так вольготно табунам, где воздух пахнет полынью и ирбеном. А еще они рассказывали о любви, о верности и дружбе, о победе добрых сил над злыми, потому что без этих побед невозможна жизнь на земле. Дрожали и звенели струны тимир-хомысов[16] – так дрожит и звенит душа у степного воина перед первой в жизни схваткой, так трепещет она у влюбленных…
Сменяя сарынчи в ярко освещенный круг перед костром выходили тахпахчи[17] со своими хомысами, обтянутыми тонкой шкурой жеребенка. Хомыс имелся почти в каждой семье, и многие умели играть на нем – так что образовалась даже небольшая очередь из желавших развлечь чаадарскую княжну и улусный народ.
То один, то другой тахпахчи садился подле костра и принимался самозабвенно играть на хомысе или водить смычком по струнам ыыха, распевая восхваления Теркен-бегу и его жене Арачин, их отважной дочери Айдыне – Светлой Луне, ее мудрым чайзанам, отважным матырам, бесстрашным и ловким хозончи, а также всем почтенным гостям и их сородичам, благословенным под сенью Вечного Неба.
Затем убеленные сединами хайджи с багровыми отсветами огня на лицах плели замысловатую вязь протяжных сказаний, вынесенных на поверхность времен из потаенных глубин прошлого. Говорилось в них о богатырях, побеждавших злобного людоеда Мусмала или вероломного оборотня Ниик-азаха; о дивных зверях и птицах; об одиноких путниках, за которыми гонялись злобные духи-айна и прельщали смертью коварные ведьмы Мончых-хат и Атынчых[18]. Богатыри-алыпы в этих былинах попадали в Нижний мир, где правили неживые и оттого не ведавшие жалости насельники подземелий: дерзкий и бесстыжий Эрлик-хан, чудовищный Иткер-Молат – его сын и безобразная Учам- Толай – дочь. Там царствовал над умершими уродливый Узур-хан и отправлял людей на адовы муки Таммы-хан.
Если алыпы поднимались на небеса – к престолу всемогущего Хан-Тигира, на помощь героям приходили и сам Кугурт-чаясы – громовержец, поражающий своими стрелами нечистую силу; и Чалтырах- чаясы – создатель света, озаряющего землю; и Чарлых-чаян – вершитель людских судеб…
Языки пламени, трепеща, взметались ввысь. Закручиваясь причудливыми спиралями, красные искры уносились в густую черноту неба и растворялись среди бесстрастного мерцания звезд.
Наконец вывели под руки Салагая, усадили на белой кошме. Айдына подняла руку:
– Пусть будет твое сказание наполнено битвами, Салагай! Пусть алыпы преодолеют все преграды и победят!
Салагаю поднесли чашу с аракой. Он обнес ее трижды вокруг изголовья чатхана, затем пригубил сам, чтобы духи чатхана опьянели вместе с хайджи. Тогда и струны зазвучат громче, а голос сказителя окрепнет настолько, что достигнет края земли.
Стихла поляна. И зазвучал голос хайджи – полилась богатырская песня алыптыг нымах, то быстро – речитативом, то медленно, с горловыми переливами, – хай, любимой мелодией духов. Даже в глубокой старости не утратил Салагай великого дара. Пробирал до костей озноб, пересыхали губы у слушателей, косились они на темные тени и придвигались ближе к огню, когда легендарный алып Албынжи сражался с чудовищами – обитательницей болот мерзкой Юзут-Арх или ее дочерью Хочын-Арх, как усмирял огромную рыбу Кир-Палых. И одобрительно кричали «Оок!», когда богатырь верхом на Ах-Пууре – Белом волке – побеждал черную нечисть Хаара-Нинжи…
Закончил сказание Салагай неожиданно. Поднял чатхан и опустил его на колени, а затем, уставившись
