сострой, откуда было бы способно следить за богдыхановыми и мунгальскими людишками, чтоб на наши Великого Государя земли не ходили и не зорили ее бессчетно. Форпосты сооруди в проходных местах, чтоб богдыханова рать скрытно прорваться через горы не могла. За торговлею и за приезжими купцами строго приглядывай, и кыргызам тем чтоб острашка была, а то живут они в удалении и нашей Великого Государя руки над собою не чуют. У купцов, кои приходят с Руси без пошлинных грамот, товаришки отнимай, а у коих грамоты есть, с тех выжимай сбор явочный, сбор поголовный, сбор амбарный да отъезжую деньгу.
А там, коли всемогий, в Троице славимый Бог поможет устроиться в новом остроге, зазывай с Руси в Сибирь жить и кормиться сбродников, бобылей, сирот да голюшек перехожих… Земли им дай вволю, избы строй, к ремеслу приставляй и к прочим промыслам. Коль черные попы заявятся, не перечь им. Пускай обители рубят, где захотят, и веру православную по всей Кыргызской земле несут.
Немалое дело тож – кыргызов и мунгалов вызнать допряма: сколько народа по тем местам проживает, сколько войска могут выставить и какое оружие потребляют. Как зовут владетелей и князей. Чем промышляют, какой скот имеют, чем торгуют, водится ли в тамошних землях соболь. На рожон не лезь, старайся торговлишку прибыльную с ними завести. Медь и серебро, чугуны и котлы, сукна и булаты – всего надобно менять на рухлядь вдоволь. Пусть живут и кочуют безбоязно, коли власть государеву и веру православную со всем добром и честью примут…»
Но самое важное оказалось в конце грамоты:
«Все наветы, Мироша, дело пустое! Верю я тебе, товарищ мой давний, и посему говорю, Великий Государь Российский, – коли поставишь новый городок удачно и рухляди соберешь довольно, вернешься воеводой в Краснокаменский уезд. Будешь служить усердно, без воровства и смуты какой, верну годков через пять в столицу. В новом граде Петровом дел много предстоит, нужда у меня великая в верных соратниках, чтоб России служили по чести и православию…»
Мирон заложил руки за голову и, лежа, долго глядел в темный потолок, вспоминая первую встречу с Петром. Увидел тот его под Воронежем, на смотре, что устроил малолеткам войсковой атаман. Мирону в ту пору едва исполнилось пятнадцать, но по виду он был и крепче, и более рослым, чем иные девятнадцатилетние казачата. До смотра они провели месяц в военном лагере на берегу Дона. Обучали малолеток старые казаки в присутствии атамана. Перед смотром узнали, что будет сам государь. Об этом говорили шепотом. Но Мирону тогда все равно было, кто присутствует на смотре. Главное – не ударить в грязь лицом.
И так получилось, что удаль свою показал во всей красе. И стрелял метко на всем скаку, и мчался во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей от догонявших его товарищей, и поднял, опять же на скаку, свесившись с коня, больше всех монет с разостланной бурки, а еще плетку и кинжал.
Петр с азартом наблюдал и за скачками, и за поединщиками, и за стрельбой на всем скаку, и за рубкой, и за фланкировкой[33]. Разгоревшись отвагою, целые станицы малолеток с полного разгона кидались в Дон и плыли на ту сторону с лошадьми, амуницией и пиками. Они рассыпались лавою, скакали друг против друга, сходились грудь в грудь и боролись на конях…
А после собрался на поляне казачий круг. И старые, и молодые казаки стояли, сняв шапки в знак почтения к месту и важности события. Войсковой атаман под бунчуками, в сопровождении есаулов, с насекой[34] в руке, вышел на средину круга, снял трухменку[35], поклонился государю, а затем и казакам. Есаул, подняв свою трость, зычно прокричал: «Па-а-молчи, казаки-молодцы, атаман трухменку гнет!» Все стихло.
Атаман говорил недолго. Отметил, что молодые казаки показали отменную выучку, а потому признаются полноправными членами казачьего общества. А лучшие из них, согласно обычаям, получат первые награды из рук самого атамана и старых станичников – бывалых вояк.
В полном восторге был молодой царь от казачьего ристалища. И велел подвести к нему самого удалого из молодцов, которого атаман одарил шашкой в ножнах, украшенных серебром.
Подавая нарядную уздечку потному, грязному, не успевшему остыть от скачки казаку, Петр заглянул ему в глаза.
– Пойдешь ко мне служить? Мне такие молодцы во как нужны! – и черканул себя ладонью по горлу.
Мирон засмеялся – знакомый жест, и, недолго думая, кивнул чубатой головой.
– Пойду! Где наша не пропадала!
Он даже не предполагал, что его отъезд поднимет бурю гнева в семье. Дед больше молчал, лишь тоскливо кряхтел и то и дело заряжал трубку крепчайшим табаком. Отец же бушевал на чем свет стоит. «Прокляну! – кричал. – На веки вечные, если Дон покинешь!..» Мирон не послушал. Так получилось, что только с матушкой и успел попрощаться. Отвернулась от него семья за измену казачьему долгу.
Через год он в последний раз увидел отца в Черкасске на торжествах по случаю взятия Азова и выхода России в Азовское море. Полыхал в небе салют в честь победы русского оружия, а Федор Бекешев стоял в стороне, и взгляд его был отрешенным и печальным. Мирон направился к нему, но князь Федор, заметив сына, гордо вскинул голову, выпятил грудь и зашагал в другую сторону. Мирон сплюнул и больше попыток примириться не предпринимал. А еще через год узнал о заговоре князей Милославских и о том, что отец тоже угодил в застенок вместе со старшим сыном. Оказывается, он охотно поддерживал заговорщиков золотом и оружием…
Мирон вздохнул и закрыл глаза. На следующее утро, едва занялась заря, князь Бекешев опустился на колени перед образом Спаса и долго молился, испрашивая всевышнего дать государю всея Руси силу не отступиться от планов порубежного устройства юга Сибири, а ему самому – твердости духа в претворении этих планов…
Глава 11
Три дня без роздыха шли по Енисею пять дощаников с грузом для нового острога. Пробирались по тайге вдоль берега конные отряды. Двигались тихо, чтоб не привлечь внимания кыргызов, но напрасно: пару раз показывались вдали их конные разъезды, правда, близко не подходили. По ночам выставляли усиленные караулы, жгли костры, опасливо косились в темноту, зная вероломство кыргызов, их умение нападать внезапно.
Вчера решено было встать на дневку. Разбили стан возле устья речушки, впадавшей в Енисей, соорудили балаганы из корья и пихтового лапника. Утром поднялись с рассветом. Порожистая река потрепала суда изрядно. Надо было осмотреть дощаники, что-то подправить, где-то залатать, подбить, законопатить щели в бортах, связать новые снасти взамен изорванных, постирать пропотевшую лопотню, переложить грузы, высушить на солнце те, что подмокли под дождем, обрушившимся прошлым днем на караван. Да и гребцы требовали отдыха. Впереди еще страшнее перекаты, еще быстрее шиверы.
Тайга отступала от реки, ее место занимали горы, пока невысокие, но со скальными отвесами и голыми склонами, усыпанными камнями.
Мирон почти полдня составлял по записям и рисункам лоцию по Енисею. Отмечал на реке мели, перекаты, пороги, проставлял глубины русла. Тем, кто поплывет следом, будет несравненно легче идти по карте, чем наобум.
После обеда Мирона стало клонить в сон, и, чтобы развеяться, он, прихватив пистолет, направился на прибрежный луг, где под присмотром распопа пасся табун в полсотни голов. При его появлении Фролка, хрипло распевавший: «
И правда, в походе распоп вел себя образцово. Помогал кашеварам, хватался за любую работу. С утра вызвался присмотреть за лошадьми. Их хоть и стреножили, но даже с путами на ногах бывалые лошаденки могли далеко убраться. Ищи-свищи их потом по урманам.
– Играя приведи! – приказал Мирон.
И Фролка тотчас, услужливо улыбаясь, подвел к нему коня. Помог затянуть подпруги, похлопал по крупу:
– Хорош конек! Выносливый! И не забияка, как другие жеребцы. За теми так и гляди, чтоб не сцепились! Вдругорядь то кусаться зачнут, то лягаться…
– Пошел я, – прервал его Мирон. – На берег поднимусь. Осмотрюсь по сторонам.
– Може, мне с вами? – осторожно справился Фролка. – Я ведь, если что… – Он погрозил сухим кулачком
