Фамильный оберег. Отражение звезды

в сторону леса. – Я энтих кыргызов, как ветошь, порву!

– Оставайся! – усмехнулся Мирон. – Будет дело – порвешь, а сейчас смотри, лошадей не растеряй!

Он вскочил в седло и направился вверх по крутому склону.

Расстрига быстро перекрестил его вслед и завел нараспев псалом:

– Живый в помощи Вышняго, в крови Бога Небесного водвори-и-и-ится…

Внизу, у кромки воды, кипела работа. Там заправляли Игнатей и Петро Новгородец, а они не любили, когда к ним лезли под руку с советами.

Мирон слегка придержал коня, наблюдая за суетой на берегу. Фролка, невидимый за кустами, продолжал самозабвенно выводить:

– …яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна-а-а, плещма Своима осенит тя, и под крыле Его наде-е-ешься…

Неподалеку, к своему удивлению, Мирон обнаружил несколько женок. Развесив на кустах постиранную мужскую одежу, среди которой Мирон узнал свои рубахи, женщины весело болтали, плели венки, расчесывали друг другу волосы. Он благоразумно отступил в заросли погуще, выбрался из них на соседнюю поляну и тут обнаружил вдруг тропу, которая спускалась откуда-то сверху к реке. Натянул повод, удерживая коня и раздумывая, как поступить. Внизу распоп продолжал тянуть псалмы:

– …Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящ- и-и-ия, от сряща и беса полуденн-а-а-аго-о-о…

Мирон перекрестился и направил коня по склону, не спуская глаз с давно нехоженой стежки, что едва пробивалась сквозь траву и слой прошлогодних листьев. Проложили ее точно не звери, а люди: на деревьях виднелись старые меты, затянутые смолой.

Вокруг стояли матерые пихты. Черневая тайга. Седые лохмы лишайников свисали с мохнатых лап. И только яркие, малинового цвета шишки, стоявшие на ветвях, как свечки перед образами, радовали глаз в этом хмуром, без улыбки, лесу.

Тропа забирала все выше и выше. Мирон спешился и, удерживая левой рукой Играя под уздцы, а правой – заряженный пистолет, тронулся дальше по ней. Вскоре смолкли за спиной хриплый голос распопа и звонкий женский смех, лишь от реки долетали стук топоров и мерные удары по железу. Вскоре и эти звуки стихли, только легонько звякали конские удила. Мирон вдруг подумал, что не предупредил Игнатея об уходе в лес, но ведь ничего страшного не случится, если он проведет два часа в одиночестве. Да и Фролка, в случае чего, подтвердит, в какую сторону он двинул.

Тропа тем временем поднялась на отлогий взлобок. Мирон споткнулся обо что-то и остановился. Оказывается, он ударился ногой о деревянный могильный крест, который валялся в траве на осевшем могильном холмике. Рядом второй крест – полусгнивший, поросший мхом. Чуть дальше в траве угадывалась еще одна могила – оплывшая, почти вровень с землей. Мирон огляделся по сторонам. Кладбище? Судя по крестам, православное. Выходит, не они первыми пришли в эти земли? Но кладбище заброшенное. Насельники или давно ушли отсюда, или сгинули от холода, голода, болезней…

Мирон взглянул на вершину холма, заросшую черными, мрачными елями. Там что-то темнело, вроде какое-то строение.

Он начал подниматься на холм, на всякий случай пригибаясь, прячась за крупом Играя. А вдруг там есть кто-то живой, который не слишком обрадуется его появлению?

Но никто не показался. Мирон приблизился почти вплотную и замер от неожиданности. Надо же! Деревянная церквушка! Четырехскатная, крытая гонтом крыша, на ней тройка куполов-луковок, на всех деревянные восьмилапые кресты. А под тесовой крышей и куполами – сруб русской избы с узкими щелями- оконцами. Словно перенесли поморскую избушку в сибирские края по воздуху с Онеги или Северной Двины. Но, видать, давно заброшена церквушка, завалилась по-старчески набок, приуныла. Крышу и купола затянуло зеленым мхом, свесились с крестов седые пряди лишайников. В пролетах звонницы заплатками синело небо.

Привязав Играя к березе, Мирон обошел вокруг церквушки. Из высокой травы под ноги выкатился желтый череп с проломленным теменем, и взгляд мгновенно выхватил выбеленные летними дождями и тающими снегами человеческие кости. Их было много. И валялись они на земле в беспорядке. Видно, постаралась лесная живность, потратила трупы, растащила останки…

Мирон озирался по сторонам, ощущая чуть ли не животный страх. Играй всхрапывал рядом, косил глазом, видно, тревога хозяина передалась жеребцу. А может, он слышал и чуял то, что не подвластно человеческому слуху и зрению?

Князь присел на корточки, рассматривая страшные находки. Судя по обломкам копий, стрел, ржавым лезвиям сабель и мечей – люди погибли в бою. Скорее всего, напали кыргызы и уничтожили всех до единого. Потому и не нашлось кому похоронить погибших. Но откуда взялись в этой глухомани русские люди?

За церковью проглядывали срубы каких-то строений – сгоревших или разрушенных почти до основания. Стараясь не наступать на кости, Мирон обследовал территорию вокруг строений и обнаружил остатки тына. Остроконечные бревна тоже тронул огонь, некоторые сгорели до головни. Судя по тому, что их покрывал толстый слой мха и зеленой плесени, стойбище или заимка погибли давно. Больше ничего найти не удалось, и Мирон вернулся к церквушке.

Он поднялся на просевшее крыльцо, еще раз огляделся и прислушался. Роптала глухо тайга, неподалеку дятел долбил звонкий сухостой, да в зарослях хрипло и зло, будто бранясь, кричала кукушка. Торопливо перекрестившись, потянул деревянную скобу двери. Она открылась с немощным, недовольным скрипом. На всякий случай изготовил для стрельбы пистолет и шагнул через порог.

Похоже, что в церкви давно не молились. Иконы висели темные, облупившиеся, и с них угрюмо глядели и грозили двумя перстами длиннобородые святые. Подсвечников и лампад перед иконами не было, как не было колоколов на звоннице. Трухлявые, сопревшие стены церкви вспучило, прогнувшийся вниз потолок готов был обвалиться. Откуда-то сорвалась потревоженная сова и заметалась по церкви в слепом бесшумном полете. Мирон почувствовал холодный ветерок от взмахов сильных крыльев. Птица вылетела наружу через пролом в куполе. И опять все стихло. Лишь за стенами церквушки накатами шумела под ветром тайга.

«Колдовское место какое-то, язви его!» – подумал Мирон, чувствуя, как побежали мурашки по коже. Перекрестившись, прошел-таки в алтарь, тоже пустой, с кучей наметенных из тайги опавших листьев. И тут – глаз не успел заметить, а уже странной тяжестью налились ноги, тошнота подступила к горлу. На полу перед ним сидел, очевидно, последний защитник: то ли поп, то ли дьячок в истлевшей рясе. Его тело превратилось в мумию. Видно, мыши проели плоть на лице, обнажив череп. И он скалился на Мирона из сумрака большими желтыми зубами.

Мертвец привалился спиной к большой иконе, низом касавшейся пола. С одной стороны от него лежал топор, с другой – длинный нож. Но он даже не успел схватиться за оружие. Кыргызская стрела пронзила его от порога, пригвоздив к иконе, почерневшей от времени и сырости настолько, что видна была босая нога какого-то святого.

Мирон быстро покинул церковь. Выбравшись на крыльцо, снова перекрестился и глубоко вдохнул свежий воздух. Постоял несколько секунд, соображая. Два перста… Восьмилапые кресты… Иконы без окладов… Так то ж раскольничий скит! Убежище староверов! Немудрено, что они забрались в такую глушь.

Князь сбежал по ступенькам вниз и вновь оседлал Играя. Солнце зависло над вершинами кедров – пора обратно в лагерь.

Он решил не возвращаться по тропе. А спустился сквозь редкий березняк по пологому склону, как он думал, к речушке, в устье которой стоял их табор. Глухой скрежет гальки под копытами, ровный рокот воды на порожистых перекатах, лепет листвы прибрежных деревьев, крепкий смородиновый дух ввели Мирона в полудремотное состояние. Поэтому он не услышал вкрадчивого шелеста кустов, не обратил внимания на звук треснувшей ветки. И полной неожиданностью стало, когда с высокого обрывистого яра, подмытого вешней водой, метнулась на него человеческая фигура.

Выбитый из седла, Мирон несколько мгновений не мог справиться с неизвестным, навалившимся на него. Но потом извернулся и резким движением опрокинул нападавшего на гальку. Придавил его коленом и выпрямился.