залюбовавшись, как Нику удается заставить всех плясать под свою дудку: он управлялся с присутствующими не хуже, чем гроссмейстер с шахматными фигурами. Не успели мы с отцом отойти, а Ник уже непринужденно расположился на освободившемся стуле, Кэрол заказала ему чашку кофе, а дама в желтой шляпе помахивала перед его носом круассаном.
В гостинице было много постояльцев, и в вестибюле нас встретил гул голосов и специфический шум: люди выписывались, прописывались, строили планы на день… Коридорные в синей униформе с золотыми пуговицами и галунами с кисточкам катили скрипучие тележки с горами багажа, а следом тащились родители, то и дело прикрикивая на какого-нибудь маленького Джонни, чтобы тот перестал таскать сестру за волосы. Спа-отель не был тихим уединенным местом в глуши, где я предпочла бы вести этот разговор, но ровный гул голосов и скрип багажных тележек неожиданно успокаивали. В толпе я вдруг почувствовала себя в полном одиночестве. Фоновый шум действует как фильтр — ничто не отвлекает.
Отыскав свободный диван, мы присели напротив молодой парочки, обсуждавшей, на что потратить чудесный день, — катание на яхте и шопинг. Диван не очень подходил для разговора: мне не нравилось сидеть так близко к отцу. Лучше бы он оказался подальше, на другом стуле. Глубоко вздохнув, я задалась вопросом, с чего начать. Слова вертелись на языке, и, пока я их не произнесла, дело казалось самым простым. Я хотела сказать: «Папа, мне давно пора заняться серьезным делом, достойным моего призвания. У меня есть эскизы дизайнов, я нашла место для студии. Все, что нужно, — небольшой стартовый капитал, чтобы открыть дело». Отец вынет чековую книжку, чудесным образом оказавшуюся в кармане пиджака утром после венчания, и щедрой рукой проставит сумму. Я сложу чек, суну в карман, поблагодарю папу за заботу, и после неловких изъявлений привязанности — лучше всего рукопожатия — мы вернемся к гостям как ни в чем не бывало.
Однако реальность — океан обломов, штормовое море со стофутовыми волнами, а не спокойные воды мечты. Деньги не могут сменить хозяина без подробной беседы, неудобных вопросов и даже инквизиторского допроса, ибо только неверные поклоняются искусству дизайна в студии другого творца.
В конце концов папа даст денег. Он всегда мечтал о преемнице, которая сделает фамилию Уэст чуть бессмертнее. Мне бы чувствовать себя польщенной таким доверием и радоваться высокой оценке моего таланта, но нет. Когда папа смотрелся в зеркало под названием Таллула, он видел лишь собственное прекрасное будущее в сияющей перспективе.
Молчание становилось неловким. Отец явно чувствовал себя некомфортно. Ему не хотелось здесь сидеть, даже по моей просьбе. Тет-а-тет папы с дочкой в вестибюле спа-отеля «Адирондак» его пугал. Наверное, папа побаивался, что я решила испортить ему праздник, — зальюсь слезами, начну кричать и оскорблю его неприязнью к Кэрол. Но он ошибался: колодец печали пересох, остались песок и галька.
— Таллула, ты хотела о чем-то поговорить?
— Да, я хотела попросить… — Я не договорила. Несмотря на твердую решимость, мой голос ослабел и угас.
Слова не шли с языка. Они уже не стояли красивыми, аккуратными предложениями, как солдаты в боевом порядке. Строй был безобразно нарушен, а в голову лезли разнообразные числа, ничего общего не имевшие с денежными суммами. Я уже не думала о стоимости студии в Нью-Йорке или ценах на анодированный алюминий у дистрибьютора в Миннесоте — в памяти живо воскресли старые обиды. Двадцать шесть: число дней после маминой смерти, когда папа отправился на первое свидание с Кэрол. Сто тридцать один: число дней после маминой смерти, когда на Рождество папа оставил меня одну в лонг- айлендском доме, чтобы переспать с Кэрол. Триста сорок восемь: папа отдал Кэрол мамину машину (мама завещала автомобиль мне, но папа оставил его себе).
Отец смотрел на меня нетерпеливо и смущенно. Я могла лишь закрыть глаза, чтобы отгородиться от него. С самого начала вся затея была ошибкой. Крупным просчетом. Я не могла просить у отца помощи. Я не могла просить его ни о чем. Я могла только смотреть на него и видеть предателя меня и мамы… или нет, только меня. Мертвых предать невозможно.
Лучше всего я помнила последний месяц жизни матери: вот мы сидим в кафетерии «Слоун- Кэттеринг» под мертвенным светом флуоресцентных ламп, пытаясь есть ленч. Мама бледна, а в неестественном освещении выглядит так, словно уже умерла. Она берет меня за руку и крепко сжимает — удивительное достижение, учитывая, что болезнь отобрала все ее силы, и убеждает, что со мной все будет в порядке и без нее. Мама говорит твердо и убедительно: я отлично проживу и без нее.
В памяти ожил мамин голос, любящий, успокаивающий и такой невыносимо эфемерный, что разрывалось сердце. Я открыла глаза и посмотрела на отца. В свои шестьдесят восемь он неплохо сохранился и по-прежнему был довольно красив: темные умные глаза, приятное круглое улыбчивое лицо. Во многих отношениях он прекрасный человек — щедрый с подчиненными, предупредительный с посторонними, всегда готовый бросить дела, чтобы помочь другу в беде. Но он никудышный отец. Двести девяносто три: число дней после маминой смерти, когда папа признался, что больше не тоскует по умершей жене.
Проживу и без него.
— Да так, пустяки, — небрежно сказала я. Деньги, принципиальный вопрос еще несколько секунд назад, перестали что-либо значить. У меня есть талант, необходимые навыки, желание упорно работать — люди и с меньшим добивались успеха. — Мне казалось, нужна помощь кое в чем, но я наверняка справлюсь сама. Можем возвращаться к гостям.
Другой родитель, возможно, проявил бы настойчивость и докопался до истины, не удовлетворился уклончивым ответом и засыпал вопросами, только не мой папа. Отец с облегчением встал и жестом предложил мне идти первой. Первым побуждением было остаться сидеть на диване под счастливый щебет парочки, обсуждавшей предстоящий день, но я быстрым шагом прошла мимо отца, который проследовал за мной на веранду.
Ник оказался там, где мы его оставили, с той разницей, что уже пил кофе и ел круассан. При нашем приближении он поднял глаза, в которых читался вопрос, и по изменившемуся взгляду я поняла: Ник догадался, что я не попросила взаймы. Я еще слова не сказала, а он уже все понял.
Резко отодвинув стул, Ник поднялся.
— Лу, не хочу показаться неучтивым, но нам пора ехать: у нас билеты в театр, — объяснил он наш поспешный уход моему отцу, новой мачехе и незнакомой паре за столом. Неправда — никаких билетов у нас не было, но я мысленно поблагодарила Ника за изобретательность и хороший предлог.
На автомобиле до Нью-Йорка ехать было пять часов. Мы коротали время, споря, какую волну слушать, и играя в двадцать вопросов. Ни он, ни я ни разу не затронули тему разговора с отцом: Ник еще раз проявил себя дипломатом, тонко чувствующим разницу между подталкиванием в правильном направлении и сталкиванием с обрыва в пропасть.
Глава 3
Едва я вошла в квартиру, как позвонила Ханна, сообщила, что едет в Нью-Йорк, и повесила трубку. Через час Ханна позвонила снова — сказать, что уже взяла билет на автобус и посадка через две минуты. С той же пунктуальностью она держала меня в курсе остальных своих перемещений, и когда в два пятнадцать ночи раздался звонок в дверь, я не удивилась: двадцать семь минут назад Ханна звонила с сообщением, что доехала до управления нью-йоркских аэропортов.
— Я уже спускаюсь в метро, — сказала она, и звук приближающегося поезда заглушил ее голос. Она не попрощалась, видимо, побежав ловить «А», идущий в центр.
В ожидании сумятицы и беспорядка, которые Ханна всегда вносила в мою жизнь, я строила догадки, что случилось. Сложив невнятные намеки и оброненные фразы, я пришла к выводу: кто-то, с кем она училась в старших классах, добился известности раньше, чем Ханна. Она боялась этого всю жизнь, в напряженной готовности ожидая подлянки почти тридцать лет, но неприятное событие все-таки застало ее врасплох. Несмотря на восточные философские учения, успокоительное утреннее пение и морковные коктейли с порошком имбиря, появление Адама Уэллера в передаче «Энтертейнмент тунайт», во
