глупее и глупее и что у нее несомненный дар говорить не то, что надо, и не тогда, когда надо.
— Что случилось, почему у нас больше не видно Селены Кросс? — спросила Констанс ближе к концу февраля.
Эллисон чуть не закричала, что Селена не появляется в доме Маккензи уже много, много недель, и, если Констанс потребовалось столько времени, чтобы осознать этот факт, она, должно быть, так же слепа, как и глупа.
— Мне кажется… я, что ли, переросла Селену, — сказала она своей матери.
Но сначала без Селены было очень тяжело. Эллисон казалось, что она умрет от одиночества. Гораздо больше субботних дней она проводила в слезах в своей комнате, чем одиноко слоняясь по магазинам. А потом Эллисон подружилась с недавно приехавшей в Пейтон-Плейс Кэти Элсворс и больше не скучала без Селены. Кэти любила читать, гулять, и она рисовала картины. Именно это последнее увлечение Кэти подтолкнуло Эллисон рассказать ей об историях, которые она пробовала написать.
— Я уверена, ты поймешь, Кэти, — сказала Эллисон. — Я имею в виду, как художник художника.
Кэти была маленькой и тихой. У Эллисон часто возникало такое чувство, что, если Кэти кто-нибудь ударит, кости у нее сразу начнут ломаться и крошиться. Часто Кэти вела себя так тихо, что Эллисон и вовсе забывала о ее присутствии.
— Тебе нравятся мальчики? — спросила Эллисон свою новую подругу.
— Да, — сказала Кэти, и ее ответ потряс Эллисон.
— Я хочу сказать — тебе они действительно нравятся?
— Да, — сказала Кэти. — Когда я вырасту, я выйду замуж, у меня будет свой дом и дюжина детей.
— Ну, а я нет! — сказала Эллисон. — Я собираюсь стать великой писательницей. Самой великой. И я никогда не выйду замуж. Я просто ненавижу мальчишек!
Другой вопрос, который беспокоил Эллисон в эту зиму, — мальчики. Часто по ночам она без сна лежала в постели и испытывала очень странное желание погладить себя руками, но как только Эллисон дотрагивалась до своего тела, она тут же вспоминала свой день рождения и то, как ее поцеловал Родни Харрингтон. От этого воспоминания ее бросало в жар, и по всему телу бегали мурашки, или наоборот становилось холодно, до дрожи. Она пробовала представить, что ее целует какой-нибудь мальчик, но лицо, которое всплывало в этот момент у нее перед глазами, всегда принадлежало Родни, и она почти хотела вновь почувствовать его губы. Эллисон прижимала руки к животу, они поднимались выше, к ее маленькой, несформировавшейся груди. Она кончиками пальцев терла соски, пока они не становились твердыми, и от этого ощущала что-то необычное, стесняющее в паху, — это удивляло Эллисон, но было очень приятно. Однажды ночью она попробовала представить, как бы это было, если бы у нее на груди были руки Родни, и лицо ее запылало от жара.
— Я просто ненавижу мальчишек! — сказала Эллисон Кэти, но сама начала практиковать перед зеркалом знойные взоры, и в школе в течение всего дня она чувствовала присутствие сидящего рядом Родни.
— Тебя когда-нибудь целовали мальчики? — спросила она Кэти.
— О да, — мягко ответила Кэти. — Несколько мальчиков. Мне это нравилось.
— Неправда! — воскликнула Эллисон.
— Нет, правда, — сказала Кэти, которая — и Эллисон знала об этом — никогда не обманывала и ничего не приукрашивала. — Да, — повторила Кэти. — А один мальчик даже поцеловал меня взасос.
— О, Боже! — воскликнула Эллисон. — Как он это сделал?
— О, ну, знаешь, когда он целовал, его язык был у меня во рту.
— Ох, — выдохнула Эллисон.
В эту зиму Эллисон и Кэти кардинальным образом изменили круг своего чтения. В библиотеке они начали охоту на книги, у которых была репутация «сексуальных», и, добыв подобный экземпляр, читали друг другу вслух.
— Я бы хотела, чтобы у меня была мраморная грудь, — грустно сказала Кэти, закрывая книгу. — А у меня голубые венки просвечивают через кожу. Наверное, я нарисую девушку с мраморной грудью.
— Кэти просто чудесная, — говорила Эллисон Констанс. — Она такая талантливая, у нее богатая фантазия и все такое прочее.
«О, Господи, подумала Констанс, — сначала дочка пьяницы из хижины, а теперь дочь странствующего рабочего. Ну и вкус у Эллисон!»
Последнее время Констанс очень немного времени проводила с дочерью, она купила соседний с «Трифти-Корнер» магазин и была очень занята расширением своего магазина. Она открыла отдел по продаже мужских рубашек и носков и отдел детской одежды, а с первого марта наняла на полставки Селену Кросс. Констанс наняла также Нелли Кросс, чтобы та три раза в неделю убиралась у нее в доме. Именно в это время Эллисон заметила, что у Нелли появилась привычка разговаривать сама с собой.
— Сукины дети, — злобно атакуя мебель тряпкой, бормотала Нелли. — Все они сучье племя, каждый из них — сукин сын.
И тогда Эллисон вспомнила тот день, когда она стояла на деревянном ящике под окном хижины Кроссов и подсматривала в кухню. Она содрогнулась, вспомнив резкий крик Селены в тот ноябрьский день. Эллисон не могла себя заставить рассказать кому-нибудь эту историю, и она никогда не говорила Селене о том, что она видела то, что происходило на кухне. Потом Эллисон как-то наткнулась на книжку, на обложке которой были нарисованы обнаженная по пояс девушка-невольница со связанными над головой руками и жестокого вида мужчина, избивающий ее хлыстом. Вот о чем думал Лукас Кросс в тот день, решила Эллисон. Он, наверное, так избивал Нелли, что она сошла с ума.
— Сукины дети, — сказала Нелли. — О, привет, Эллисон. Проходи, садись, а я расскажу тебе историю.
— Нет, — моментально среагировала Эллисон. — Спасибо, не надо.
— Отлично, — радостно сказала Нелли. — Тогда ты расскажи мне.
Был холодный, снежный день. Нелли гладила белье на кухне Маккензи. Эллисон сидела в кресле- качалке возле плиты.
— Давным-давно, — начала Эллисон, — далеко за морями жила прекрасная принцесса.
Нелли Кросс продолжала гладить, глаза ее сияли, вялый рот чуть приоткрылся. Потом, когда бы Эллисон ни бывала дома, Нелли всегда улыбалась и говорила:
— Расскажи мне историю.
И всегда это должно было быть что-то новое, иначе Нелли сразу прерывала рассказ:
— Не, эту не надо, ты мне ее уже рассказывала.
— Нелли Кросс, может, и выглядит, как свинья, — говорила Констанс, — но она, безусловно, великолепно содержит дом.
Однажды в марте Нелли пришла к Маккензи утром, когда Констанс еще не ушла на работу.
— Вы, наверное, еще не слыхали про мистера Фирса? — спросила она.
У Нелли была странная привычка хихикать, и в этот момент она хихикнула.
— Упал и умер, да, — сообщила она Констанс и Эллисон. — Разгребал лопатой снег, упал и помер. Я всегда знала, что он так кончит. Сукин сын, вот кто он был. Как и все они. Сукины дети.
— Ради всего святого, Нелли! — возмутилась Констанс. — Попридержите язык.
В то утро мистер Эбнер Фирс, директор школ Пейтон-Плейс, умер от сердечного приступа.
— Стыдно должно быть, — растерянно сказала Констанс.
— Вы уверены, миссис Кросс? — спросила Эллисон.
— Куда как уверена. Одним сукиным сыном стало меньше на этой земле.
В школе мисс Тронтон была бледной, как полотно, но глаза у нее были сухими. Она попросила всех девочек и мальчиков на следующий день принести в школу по десять центов на цветы мистеру Фирсу.
— В это время года у нас времени в обрез, чтобы заменить старого Фирса, — сказал Лесли Харрингтон, который был председателем школьного комитета. — Господи, и чего он не подождал до весны со своим проклятым приступом?
— Незачем богохульствовать, Лесли, — сказала мать Теда Роберта Картер, которая также была членом школьного комитета.
