гавань?»
Голод физически уничтожал квартал. Мужчины отказывались от еды, чтобы накормить детей. Семья, способная купить лепешку, распределяла ее на несколько дней, съедала тайком, чтобы ее «достаток» не увидели другие голодающие. Пытаясь уберечь детей от надвигавшихся болезней, женщины шли на все, чтобы раздобыть муки, из которой выпекали тонюсенькие лепешки на листовом железе, и накормить, орошая их слезами, своих малышей. А те, прежде чем проглотить кусочек хлеба, долго нюхали его, чтобы насладиться его запахом. Химмыс[10] который раньше никто не ел, стал любимой пищей, его поджаривали и ели по зернышку, утоляя сосущий голод.
Отец остро переживал обрушившуюся на людей катастрофу. Теперь он понял, что турки не единственный враг бедного люда. В Мерсине по крайней мере все были сыты, и даже в тюрьме кормили сносно. У людей была работа в море, в порту и в городе. А если глава семьи отправлялся на заработки в деревню, он привозил продукты на всех близких. Земля нуждалась в рабочих руках. А сейчас в деревнях голодали даже больше, чем в городах. Деревни казались вымершими в любой сезон. Земля оставалась невозделанной, а феллахи уходили в город, чтобы продать свой скот. Люди верили в то, что кризис охватил весь мир и, поскольку они частица этого мира, должны терпеливо сносить выпавшие на их долю испытания. Голод, не зная жалости, толкал людей на опасный путь. Стаей хищных птиц кружили вокруг порта рабочие с горящими злобой глазами, готовые на любые преступления ради того, чтобы наполнить пустой желудок.
В квартале появились агитаторы, призывавшие к восстанию. Ночью они ходили по домам, рассказывали удивительные вещи, и люди с жадностью слушали их, запоминали сказанное ими и передавали другим. Обстановка накалилась до предела, и достаточно было искры, чтобы произошел взрыв. Отец с его мятежной натурой и здесь скоро стал верховодить, как и в Мерсине. Там были турки, а здесь — французы, но и те и другие несли нашему народу только унижение и рабство. Голод, охвативший регион и особенно свирепствовавший в городе, переполнил чашу терпения, люди были готовы откликнуться на призыв к восстанию, к упразднению действовавших законов, отмене неприкосновенного права собственности.
Однажды утром все жители квартала вышли на улицу и направились к резиденции наместника. Агитаторы возглавляли шествие. У них были одухотворенные лица людей, посвятивших себя борьбе за справедливость. Казалось, смерть их не страшит и любая опасность нипочем. К нам присоединились бедняки других кварталов, рабочие и моряки стекались со всех концов города. Демонстранты начали выкрикивать лозунги и подняли плакат, на котором было написано: «Работы и хлеба!»
Дворец охраняли чернокожие солдаты с винтовками в руках. Когда мы подошли ближе, они вскинули винтовки, готовясь открыть огонь. Руководители демонстрации вышли вперед, чтобы войти во дворец и вручить петицию. Но французский офицер приказал солдатам оттеснить их назад. Демонстранты отказались отойти, и тогда офицер приказал сделать предупреждающий выстрел в воздух, а потом открыть огонь по демонстрантам. Засвистели пули, в толпе началась паника, отовсюду доносились крики и стоны раненых. Площадь перед дворцом превратилась в залитое кровью поле сражения. Силы противников были явно неравны. Что могли сделать против винтовок безоружные люди, которые метались по площади, топча убитых и упавших?
В тот день я понял, что означает оккупация и что такое сопротивление оккупации. Теперь мы знали, кто наш враг, и всем стало ясно, что наступили времена, когда оружие нужнее хлеба. Но, к сожалению, у нас не было ни того, ни другого. Квартал стонал, вспоминая ужасы прошедшей бойни, плакал, испытывая муки голода.
Когда стемнело, вернулся отец. Раненый, в разорванной одежде, с лицом человека, вкусившего горечь поражения, но не сдавшегося. Он вырвался из солдатского кольца, спрятался в одном из зданий поблизости от дворца и собственными глазами видел все, что происходило. Солдаты безжалостно убивали безоружных, доведенных до отчаяния людей. В бессильной ярости отец сжимал кулаки и молчал. Мы не осмеливались при нем говорить. Все виденное запечатлелось в его душе, словно высеченное резцом. В его взгляде застыл немой крик. На его родине бесчинствовали оккупанты. Кровь на площади — свидетельство рабства и бессилия. Ушли турки, пришли французы. Ничего не изменилось. Кровь дворцовой площади, казалось, сочилась из его глаз. Но не отчаяние светилось в них, а решимость. Раненый орел опустился на скалу, чтобы залечить свои раны. Но он скоро снова расправит крылья и взовьется ввысь.
В Мерсине отец дрался с турками, пуская в ход нож и дубинку. И его противник был вооружен так же. Здесь же свинец косил безоружных людей. Отец процедил сквозь зубы: «Вот она, Франция!» Он произносил слово «Франция» по слогам, и каждый слог, казалось, причинял ему новые страдания. Мне было жаль отца. Меня пугало его молчание. Уж лучше бы он ругался, изливая свой гнев в крике. Я подошел к нему. Отец посмотрел мне в глаза и отвел взгляд. Наверное, он боялся, что я прочту в его глазах трагедию, которую он пережил. Он сказал нам: «Идите спать». А сам не прилег ни на минуту. Мы не посмели нарушить его скорбное одиночество. На следующий день он ушел из дома, не притронувшись к еде, чтобы весь хлеб достался нам. Едва держась на ногах от слабости, он шел в похоронной процессии, отдавая последний долг своим погибшим друзьям. На кладбище он прислонился к дереву и слушал надгробную речь. Говоривший был одним из руководителей демонстрации. В квартале его мало кто знал, да и Салех никогда его раньше не видел. Но речь его была страстной и убедительной. Он заклеймил позором Францию и предрек ее поражение; борьба, говорил он, будет долгой и кровопролитной, но победа за нами. Потом он спустился с холмика земли, насыпанной возле могилы, и затерялся в толпе. Когда отец вернулся домой, его настроение заметно улучшилось. Он съел кусочек хлеба, прилег на циновку и проспал до самого вечера.
Через несколько дней он окончательно окреп и стал исчезать по ночам. Он не говорил, куда ходит, а мы его не расспрашивали. В одном мы были уверены: он ходит не развлекаться, время развлечений минуло.
Пришло время объединить свои силы, сплотиться перед лицом общего врага. Кровь убитых еще не высохла, она взывает к мщению с булыжников мостовой и стен домов. Тюрьмы переполнены, в городе свирепствуют голод и насилие.
Часто отец возвращался домой на рассвете, раздевался и тут же ложился в постель. Из предосторожности он дожидался темноты и только тогда выходил из дома. Тогда мать падала на колени и молила аллаха отвести от нас беду. Она знала, что отец не может спать спокойно, пока на его родине царит несправедливость. Знала, что его томит жажда мщения, пусть даже ценой собственной жизни. Убитые демонстранты были из нашего квартала, нашими соседями — рабочими и моряками. Салех Хаззум тоже стал жертвой. Он живет болью и страданиями своих соотечественников. Мать попросила меня, чтобы я тайком следовал по пятам отца и пришел ему на помощь. Однако отец, обладавший прекрасным слухом, довольно быстро обнаружил меня и приказал вернуться домой. Я не осмелился выказать неповиновение. «Возвращайся домой, — крикнул он мне, — и не смей вмешиваться в мои дела!»
Старый моряк, портовый волк, признанный лидер, он и теперь не сидел сложа руки, создал и возглавил партизанский отряд. Я видел, как мужчины выходили к нему навстречу из укрытий и следовали за ним. Он шел впереди, гордо подняв голову — настоящий командир. Он словно помолодел. Его походка стала упругой и легкой, взгляд — живым, движения — полными энергии. И хотя меня восхищали его сила и отвага, я все время опасался за его жизнь. Воображение рисовало мне страшные картины. Если отец не прекратит борьбу, его ждет смертная казнь. По ночам меня преследовало одно и то же видение: безликий труп, раскачивающийся на виселице. В эти трудные для него времена я особенно остро ощущал сыновнюю любовь к нему. «Возьми меня с собой, — хотелось мне крикнуть. — Я твой сын, твоя опора! Я готов умереть за тебя!» Но он приказал мне уйти, а его приказы не подлежали обсуждению.
Домой я возвращался, испытывая чувство досады на себя, но матери не стал всего рассказывать. Мне удалось убедить ее, что в темноте я потерял отца из виду. Такое объяснение ее вполне успокоило, и она отправилась спать. А сам я бодрствовал до рассвета, поджидая отца. Он вошел тихо, словно призрак, не зажигая света. Я притворился спящим. При свете спички, которзпю он зажег, чтобы не оступиться, я увидел у него в руке револьвер. Вероятно, он прятал оружие в саду, потому что через минуту он выскользнул за дверь и направился туда.
Я догадывался, что у отца есть какое-то оружие, но думал, что это всего лишь кинжал, который он прятал в складках широкого пояса. Я слышал, как после той бойни отец не раз заговаривал о пистолете, мечтал раздобыть его где-нибудь. А мой отец не бросал слов на ветер. Он ждал своего часа, когда сможет
