европейских театрах. Но даже такие, казалось бы, невосполнимые для другой страны потери не стали для России роковыми. Словно по волшебству, появилась новая плеяда талантов, и Георгий, хорошо ориентировавшийся именно в балете, водил Тоглара на такие спектакли, где на афишах значились не затасканные имена, а выступали завтрашние Улановы, Плисецкие, Нуриевы, Барышниковы, Лиепы...
На одном из таких представлений сидевший рядом Эйнштейн молча подал Тоглару предусмотрительно захваченную пачку бумаги и угольный карандаш, и Константин Николаевич, увлекшись, сделал несколько рисунков с натуры. В рисунках этих Тоглар легко схватывал движение, жест, пластику тела -главные элементы в балете, составляющие его суть, красоту, грацию. Чуть позже Константин Николаевич, увлекшийся погоней за жестом, движением, стремительным пируэтом, попросил Георгия устроить ему возможность побывать в балетном классе, в репетиционном зале, где сделал еще десятки разных рисунков.
Иногда Фешина неудержимо влекло к природе, на пленэр, на зимние пейзажи, и тогда он один или опять же с Георгием уезжал в свой загородный дом в Переделкино. Особняки в Переделкино, когда-то возведенные по сталинскому приказу для писателей, были построены с размахом, и неплохие архитекторы приложили к ним руку. Поговаривали, что дом, приобретенный Тогларом, выстроен по проекту Курбатова, одного из любимых учеников знаменитого Шехтеля. Эту версию подтвердил и Виленкин, часто бывавший в Переделкино, — ему тоже нравилось вычурное, с претензией на тогдашнюю моду каменное строение. Правда, он, имевший на все свой собственный взгляд, уже видел, что следовало бы убрать, добавить, сломать, перестроить, и обещал после окончания работ на Кутузовском, которые близились к завершению, заняться и загородным домом в сосновом лесу.
Писательский городок, где разместились также дачи крупных военачальников, маршалов, адмиралов флота, с первых лет существования был подключен к центральному отоплению, и жить в нем можно было круглый год. Зимой он был так же прекрасен, как и весной, летом и осенью. Тоглару нравилось, затопив камин в угловой комнате второго этажа, подолгу сумерничать у пляшущего огня — в эти удивительно уютные часы, когда так легко и светло думается у весело пылающих смолянистых сосновых чурок. В Переделкино, где в зимнем лесу из-за поворота неожиданно может появиться медлительно-вальяжный лось, Тоглар впервые, после давних уроков отца в районном Доме пионеров, попытался писать маслом. Но эти этюды на свежем воздухе, в заснеженном лесу, давались ему трудно, наверное оттого, что перед глазами всегда стояли полотна деда, непревзойденного мастера зимних пейзажей. Вот это-то и не давало Тоглару радости: умом, эстетически до понимания творений деда он дошел, но добиться успеха в своих работах, после того как много лет не брал кисть в руки, он пока не мог, хотя интуитивно чувствовал, что все еще впереди.
Женя Виленкин, забравший по просьбе Константина Николаевича из антикварной лавки в Замоскворечье старинные гравюры с видами Санкт-Петербурга, высоко оценил покупку хозяина квартиры.
Приобрел Виленкин у старого антиквара и еще кое-что по мелочи, чтобы гравюры не выглядели инородными в модерновой мастерской. Как бы стилисты ни увлекались антиквариатом в современном интерьере, Виленкин придерживался другой линии — современной и даже авангардной, хотя отдавал должное изыску старинных вещей, мебели, посуды, аксессуаров. Однако использовал их осторожно, в меру, органично вплетая в свои проекты. И как радовался дизайнер, когда, промучившись неделю, сумел развесить все шесть гравюр в мастерской так, что ни огромная сюрреалистическая работа Эдуарда Шагеева 'Сон эстета', ни работы Лефарга не отталкивали друг друга, а, наоборот, дополняли, вызывали интерес. Вот в этом — найти и совместить, казалось бы, несовместимое — и проявлялся настоящий талант дизайнера.
Так, в хлопотах, суете по обустройству будущего семейного гнезда, в поездках в заснеженное Переделкино, пеших прогулках по старой Москве, почти ежевечерних телефонных разговорах с Натальей пролетел февраль. И однажды поутру неторопливый Виленкин объявил, что к Восьмому Марта квартиры будут готовы, а чтобы обставить их окончательно, как договаривались — с мебелью, посудой, белыми шелковыми ламбрекенами на окнах, — ему требуется еще месяц, потому что все нужное уже заказано разным фирмам. По мере поступления заказанного все определилось на свои места, и квартиры задышали по-новому. Итальянцы смонтировали удивительной красоты освещение в обеих квартирах, немцы оборудовали обе кухни, финны — ванные комнаты и санузлы. В общем, дом ждал лишь хозяйку...
В тот же день Тоглар уговорил Наталью прилететь в Москву, хотя бы на женский праздник, и обещал ей большой сюрприз. Наталья согласилась приехать на три дня — мать по-прежнему находилась в больнице. 3
В этот вечер, после разговора с суженой, когда Фешин ходил по номеру, радостно потирая руки и желая как-то отметить это долгожданное событие, раздался телефонный звонок. Хозяин антикварной лавки из Замоскворечья сообщил невероятную новость: сегодня, в один день, четыре разных человека из четырех городов Поволжья, включая и Казань, привезли картины академика Фешина: заброшенная два месяца назад сеть дала щедрый улов. Уравновешенный, всегда владеющий собой Константин Николаевич от волнения даже присел, потерял дар речи, но потом, спохватившись, попросил у антиквара, несмотря на позднее время, разрешения подъехать к нему домой тотчас же. Тоглар чувствовал, что в эту историческую для него и будущих Фешиных ночь ему все равно не заснуть. Старик, оказывается, жил в том же доме, где располагалась его лавка, только на пятом этаже, и потому сказал: если уж не терпится, приезжайте через час.
В назначенное время, минута в минуту, Тоглар с волнением нажимал кнопку звонка обшарпанной двери на темной и грязной лестничной площадке, где витали все мыслимые и немыслимые запахи неухоженного и ветшающего дома. Наверное, не живи Тоглар с полгода в 'Метрополе' и не посещай таких квартир, как у Аргентинца, он не обратил бы внимания ни на грязь, ни на вонь; человек быстро привыкает что к хорошему, что к плохому — Фешин знал это по своему личному опыту.
Дверь долго и шумно открывалась: гремели засовы, крючки, скрипели задвижки и замки — верхние, нижние, боковые, — хозяин, живший, видимо, здесь с рождения и оставивший позади не один этап лихолетья в России, был надежно защищен и без современной бронированной толщи. Прежде в таких домах ставили толстенные дубовые двери на тяжелых, в три ряда, бронзовых завесях, чтобы не оседали и не скрипели, — их хватало не на одно поколение жильцов. Перед такой вечной дверью и стоял сейчас Фешин, заметно волнуясь. Чувствовалось, что в беспокойстве пребывал и хозяин антикварной лавки: не шуточное дело, когда заявляется клиент, замахнувшийся на четыре картины сразу. Хоть и много пишут про чудачества и баснословные траты 'новых русских', таковых старый торговец до сих пор не встречал — живописью и антиквариатом они интересуются редко. Их больше волнуют престижные модели автомобилей, драгоценности, редкие швейцарские часы из золота и платины, усыпанные крупными бриллиантами, одежда от дорогих кутюрье — в общем, все, что можно носить на себе или с собой, не станут же они таскать по ночным клубам картину, чтобы покичиться перед своими приятелями. Чтобы просто заниматься коллекционированием, нужно нечто большее, чем деньги, — культура например.
Квартира являлась как бы продолжением уже знакомой ему лавки или, еще точнее, походила на музей, где экспонаты время от времени гуляли с этажа на этаж. В другое время и в другой обстановке Константин Николаевич осмотрел бы сокровища антиквара внимательнее, но сегодня его интересовало только одно -картины его деда. Чувствуя, что гостю не терпится поскорее увидеть полотна художника из Казани, хозяин дома сразу провел позднего покупателя в большой, хорошо освещенный зал. Две картины, прислоненные к спинке высокого дивана, стояли у проема занавешенного окна, две другие — у стенки слева, рядом с громоздким резным буфетом. Все четыре были в родных старых рамах.
Константин Николаевич не знал, к какой подойти сначала, его одновременно тянуло и вперед и налево. Вдруг, радостно улыбнувшись, он шагнул к окну, глаза впились в одну из работ, где была изображена красивая молодая женщина, наверное собиравшаяся на свидание или в гости, а может, просто прихорашивалась в ожидании возлюбленного. В начале века часто использовался прием, когда художник представлял изображение в зеркале или хотел через зеркало показать, что находится позади главной фигуры композиции. Фешин сразу вспомнил знаменитую картину Эдуарда Мане 'Бар в Фоли-Бержер'. Здесь художник воспользовался тем же приемом, и Тоглар почувствовал атмосферу далеких спокойных лет богатого, с традициями дома. Как бы в подтверждение своей догадке Константин Николаевич увидел рядом с четкой размашистой фамилией автора и год создания картины — 1913. В картине неуловимо ощущалось
