Нравственный образ истории

становились всё более и более недовольными». Патриарх Гермоген находился в оппозиции к «Семибоярщине». Извещённый тайной грамотой митрополита Филарета, он знал, что затевает Сигизмунд. И знал об этом ещё в октябре-ноябре 1610 года. Когда пришло известие о смерти Вора, Святитель выступил открыто. Он велегласно обличил ляхов и начал рассылать по городам грамоты, где сообщалось об измене короля; разрешил от присяги всех, кто успел дать клятву королевичу Владиславу. А далее, всех разрешённых патриарх призывал ради спасения Отечества «на кровь дерзнути», чтобы «собравься все в збор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».

Из земских дворян, как уже говорилось, на глас патриарха первыми откликнулись рязанцы во главе с Прокопием Ляпуновым и князь Дмитрий Пожарский. В январе 1611 г. рать Прокопия подошла к Москве. Поддержку Ляпунову выразили нижегородцы, ни разу за время смуты не запятнавшие себя изменой, и жители Ярославля. Нижегородские ходоки - боярский сын Роман Пахомов и посадский Родион Мосеев - бесстрашно, минуя польские кордоны, проносили послания Гермогена и доставляли ему почту со всех концов поднимавшейся на борьбу России.

Изменники же донесли королю Жигимонту (Сигизмунду) и с его санкции произвели насилие над Святителем. Они разграбили патриарший двор, отняли у Гермогена всех дьяков, подьячих и дворовых людей, а самого его заключили в Кремле, где он томился, по словам летописца, «аки птица в заклепе». Только этим враги ничего не достигли. Послания патриарха разлетались по стране. Иноки Троице-Сергиевой Лавры размножали их и добавляли к тому собственные призывы. Города уже сами сносились друг с другом, а слух о насилиях, чинимых патриарху-страстотерпцу, вызывал всенародное негодование. Движение против ляхов началось повсюду.

Между тем, пока собиралось земское ополчение, казаки уже сели на коней и примчались к Москве вслед за Ляпуновым и Пожарским. Трубецкой и Заруцкий командовали разными ратями и дальние интересы имели различные, но в силу традиции казачества они одинаково недружелюбно относились к «земцам». Ляпунов же принимал всех, кто готов был сражаться за Русь. Он надеялся, что чувства людей Православных в казацкой массе возобладают над корыстной разбойничьей психологией. Отчасти его надежды оправдались в отношении «старых донцов» Трубецкого. Но что касалось самого князя-атамана, а тем паче Заруцкого с его «новыми» из беглых, то здесь Прокопий глубоко ошибся. И в итоге дружба с казаками погубила его.

Ляпунов провозглашал прощение всем, кто прежде бежал от своих господ-помещиков, а тем, кто особо отличится в битве за Москву, он обещал в награду собственные поместья, каковыми князья в прошлом жаловали своих дружинников. Заруцкому требовалось возвести на трон «Маринкина ворёнка». Ляпунов согласился и на это. Тогда к ополчению примкнул Ян Сапега.

По описанию Валишевского, Сапега был одним «из самых блестящих польских аристократов того времени, воспитанник итальянских школ и ученик лучших полководцев своей страны». Однако, став разбойником на Руси, Сапега сделался беспробудным пьяницей и, как следствие, неудачником. Он 16 месяцев безуспешно осаждал Троицкую Лавру, дважды был разбит Скопиным-Шуйским, изменял и королю, и Тушинскому вору, и теперь, не зная куда приткнуться, собрался воевать против «своих», ради всё той же корысти. Впрочем, повоевал он недолго. Не прошло и месяца, как Сапега переметнулся обратно на сторону ляхов и ушёл под Кострому агитировать Русских за королевича Владислава. А те поляки, что засели в Москве, «начаша говорити бояром, чтобы писати х королю и послати... чтоб дал сына своего на государство... а к митрополиту Филарету писати и к бояром [членам большого посольства], чтоб били челом королю... всем покладыватца на его королевскую волю, как ему угодно... крест целовати королю самому; а к Прокопию [Ляпунову] послати, чтобы он к Москве не збирался».

Малодушные бояре, подписав сию грамоту, «поидоша к патриарху Ермогену и возвестиша ему все, чтобы ему к той грамоте рука приложити... а к Прокопию о том послати».

Святой патриарх Гермоген с возмущением отверг грамоту изменников. Послы русские под Смоленском стояли твёрдо, не уступая Сигизмунду. За это, мы знаем, их отправили в польский плен, а Святителя Гермогена заточили в Кремле. Лишь 17 марта (ещё до пленения послов) Гонсевский позволил Святителю выйти к народу. Это было Вербное Воскресение. Патриарх, по подобию Входа Господня в Иерусалим, в сей день обычно совершал шествие на осляти, и вся Москва собиралась вокруг Первосвятителя. Поляки, предвидя скорое вторжение ополченцев, решили перебить как можно больше москвичей и для этого хотели использовать святой праздник. Народ или узнал, или духом почувствовал опасность, только на улицы почти никто не вышел.

Раздосадованный вор Михайло Салтыков кричал полякам: «Нынче был случай и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить». Предатель, очевидно, проведал, что в Страстной Вторник, действительно, Ляпунов задумал нападение. Он тайно запустил в посады переодетых стрельцов, а на окраинах Москвы незаметно собрались ратные люди Пожарского, Бутурлина и Колтовского.

Поляки в означенный день потащили пушки на стены Кремля и пытались использовать русских извозчиков.

Те отказались. Пошла брань. Заслышав крики, немецкие наёмники (шведы) выбежали на площадь и начали избивать народ. В Китай-городе было иссечено 7000 москвичей. В бой тотчас же ввязались переодетые ратники Ляпунова. Князь Дмитрий Пожарский побил ляхов на Сретенке, вогнал их в Китай- город и закрепился на Лубянке. Иван Матвеев Бутурлин утвердился в Яузских воротах, Иван Колтовский - в Замоскворечьи. И опять на помощь врагу пришёл иуда Салтыков. Он закричал: «Огня, огня! Жги домы!» и «первой нача двор жечь свой».

Ветер погнал огонь на Белый город. Кремль и Китай, занятые поляками, остались целы. На другой день, в Страстную Среду, ляхам удалось поджечь Замоскворечье. Жгли город 2000 наёмных шведов. В огне гибли женщины, дети, старики. А враг изо всех пушек умножал народные жертвы.

Великая столица, фарисейски сожалел Жолкевский в своих записках, «сгорела с великим кровопролитием и убийством, которые оценить нельзя. Изобилен и богат этот город, занимавший обширное пространство... ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон... не могут равняться сему городу». В сравнениях столиц подлый гетман был прав, но не в том, что Москва «сгорела». Пожары в ней случались не раз, и пожары превеликие. Однако наш Третий Рим стоит, и «четвёртому не быти», - гласит пророчество Филофеево. Как сама Русь - в подобие Христова Воскресения, так и Москва возродилась тогда из пепла. И знаменательно, что тот пожар бушевал в Страстную седмицу, а с наступлением Пасхи русская рать одолела врага.

Всю среду ляхи бились на Лубянке с отрядами князя Пожарского. Дмитрий Михайлович не отступил, пока не упал на землю израненный, и был отвезён своими в Троице-Сергиеву Лавру. Эти раны вывели его из строя почти на год, после чего он возглавил уже Нижегородское ополчение.

В Великий Четверток пожар возобновился. Выгорело почти всё, что окружало Китай-город. Страдания жителей, оставшихся без крова, усугубил сильный мороз. Но уже в Страстную Пятницу на помощь Ляпунову подошёл атаман Просовецкий с 15000 казаков. Гонсевский выслал против него пана Струся. Завязался бой, но очень вялый. Противники обстреляли друг друга и разъехались. Струсь укрылся за стенами Белого города, а Просовецкий не стал его атаковать.

После Пасхи, в понедельник Святой седмицы (25 марта) всё 100-тысячное русское ополчение (включая всех казаков) расположилось у Симонова монастыря, и началась большая битва. Поляков вогнали в центр и заперли. К 6 апреля большая часть башен Белого города была занята ополченцами, а к июню враг был обложен в Китай-городе, словно медведь в берлоге. Ввиду неприступности крепостных стен штурмовать центр Москвы Ляпунов не стал, но снабжения ляхи лишились. Уже с апреля месяца король начал получать от них жалобы: «Рыцарству на Москве теснота великая, сидят в Китае