Пора было к мирной жизни прилепиться, ибо не рать кормит, а труд и пот соленый.
Александр Ярославич, умевший в веселии пребывать, в душе недолюбливал праздники за их легкомысленное бездумье и потерю невозвратного времени.
Уже на третий день собрал он в сени Детинца всю господу псковскую — бояр, купцов и священников, даже отца Дамиана позвал как старого знакомого. При встрече, получив благословение, спросил серьезно настоятеля:
— Ну что, отец святой, сладко ль под немцем было?
— Полыни горше, сын мой, — признался Дамиан.
— Вот то-то, — сказал князь, словно кончая разговор их затянувшийся, и пошел на княжеское место в передний угол сеней.
Сел, внимательным взглядом окинул господу, рассевшуюся вдоль стен по лавкам. Про себя отметил, что почти все оружные — и купцы и бояре. Оно и понятно, город порубежный, в любой час жди набега неприятельского. Жаль, никого из его бывших сторонников не видать, всех Твердила-изменник головой выдал рыцарям. Впрочем, вон у второго окна вроде лицо знакомое, с седой головой и бородой.
— Селила Микулич, ты ли это?
— Я, Александр Ярославич, я, — отозвался боярин, довольный, что признал его князь. — Вишь, как засеребрился я, что снегом присыпался.
— Уцелел, значит. Ну, молодец, Микулич.
— Уцелеть-то уцелел, князь, да захудал больно, того гляди в убогие подамся.
— Что так-то?
— Да все ему, злыдню, все имение спустил.
— Откупался?
— Откупался, Ярославич. Он ведь, Твердила-то, как во власть вошел, так и давай меня трясти. Позовет к себе да и речет: шепну, мол, тевтонам, что ты за князя стоял, смекаешь? Ну я и смекал. Всю как есть ему калиту свою повытряс.
Князь нахмурился, повернулся к Светозару, сидевшему около с писалом и пергаментом.
— Описал имение Твердилы?
— Только начал, князь.
— Чтоб за седмицу управился, и не мешкая вот ему, моему поспешителю Селиле Микуличу, вороти все им потерянное. Слышь? Все до последней ногаты[90].
— Слушаю, князь.
— А ты, Микулич, ныне ж составь опись, что у тебя тем переветчиком взято было — кунами, хлебом, портами [91]. И вот представь моему милостнику. Воротим все, для того и фогтов [92] прогнали.
— Спасибо тебе, Александр Ярославич, — дрогнувшим голосом сказал Селила и, поднявшись с лавки, поклонился князю. — Я завсе говорил, что ты широк душой и справедлив.
Присутствующие, внимательно слушавшие разговор князя с Селилой, оживились, запереглядывались, закивали друг другу: вот, мол, что значит наш-то, русский, все рассудил как полагается.
Да, отвыкли псковичи от справедливости за два года, сидючи под тевтонами, отвыкли.
— Ну что ж, господа, — начал князь, — собрал я вас, дабы подумать вместе, как далее жить граду вашему, как более не онемечиваться ему, как нести нелегкую сторожу заходних рубежей земли русской. Нелегко было вам под Орденом, но еще неведомо, легче ль Суздалыцине под Ордой быти. То тоже наказание нам господне позорное. Но, прежде чем думать о грядущем, давайте воротимся в прошлое, узнаем, с чего напасть учинилась.
Князь обвел всех вопросительным взглядом, долее на Микуличе задержался, и тот понял: говорить надо.
— С предательства Твердилы, Ярославич.
— Верно. Но почему ж вы ему позволили до сего дойти, вы — господа псковская? Али у вас силы недоставало? А? Как думаешь, Рагуил?
Александр Невский обратился к молодому крепкому боярину, сидевшему почти у двери, в бахтерце, с мечом меж колен.
Рагуил выпрямился на лавке, заколебавшись: не встать ли ему, — но князь движением руки осадил: говори сидя.
— Я думаю, Александр Ярославич, оттого, что он всю власть себе забрал. А совет боярский лишь уведомлял, что там деять сбирался.
— Да и то все выдумывал, — заметил Селила Микулич.
— Верно. Обманывал, — согласился Рагуил. — Даже ино говаривал, что-де лучше под немцем живу быти, чем под татарами живота и имения лишаться. Немец, мол, и обличьем на нас смахивает, и красным петухом зря не балует, бережливый. А татары обличьем черта страшнее, все огню предают, а в храмы, алтари прямо на конях лезут, души христианские без счета губят.
— М-да, — вздохнул князь, — тут, пожалуй, Твердила не врал вам. Не врал. А токмо выбирать, под кем лучше из них, русичам не пристало. Раз Орден бьем, значит, сильнее мы. Зачем же под него идти? Татары — другое дело, на тех пока у нас управы нет. Терпеть надо, откупаться да силы копить. Поднакопим, поднатужимся, вот тогда и потягаемся с ханом.
— Когда ж сие будет-то? — спросил кто-то из бояр.
— Не ведаю, братья, — признался князь. — Верно, тогда, когда поумнеем мы. Впрочем, может статься, что нам с вами не дождаться того дня красного. Дай бог, при внуках наших если свершится сие дело святое. Дай бог.
Зашевелились, завздыхали псковичи на лавках, закачали головами: ой, долгонько ждать. Князь помолчал, пока приутихла госп
— Вот то-то и оно, господа псковичи, что думаем мы все врозь, оттого и бьют нас поганые и подминают. И будут бить, пока каждый из нас лишь о себе радеть будет, о своей корысти. Вот когда все единой мыслью заживем, о единой матери озаботимся — Руси великой, — тогда нас никто не сломит.
— Уж не о едином ли княжестве речь ведешь, сын мой? — спросил Дамиан не без лукавства.
— А что? — тряхнул Александр головой. — Ты славную мысль молвил, отец Дамиан. Может, к тому и прибьемся когда-нито.
И тут сразу загалдели бояре, заспорили:
— Это ж опять, значит, под кого-то!
— Так ведь под Русью ж, не под неметчиной.
— А ежели злодей вокняжется, тогда как?
— Нет, мы издревле вольны были…
— Это выходит, вече побоку?
— А что вече? Не вече ли Твердилу вопило?
— Надо грамоту святую, чтоб все ее блюли, чтоб каждый…
— Фогты явятся, они, знаешь, куды твою грамоту…
Князь не звал к тишине, молчал, то на одного, то на другого взглядывая. Пусть повыговорятся бояре, обиды повыпустят, души потешат в суесловии. Потом слушать внимательней станут.
— … Смерд не знает, что творить наперво — поле орать али меч вынать.
— Так ты борони его, пока он тебе хлеб ростит.
— На кажин загон не наборонишься. Их в лето-то сколь набегает?
— Вот я и говорю, надо сторожи дале ставить.
— Что сторожи, надо своих подсылов иметь.
— Подсылу язык их ведать надо поганый.
— Язык что, вот как в веру их перекрещиваться?
— Перекрестишься. Чай, другого живота не укупишь.
Неведомо, сколь бы еще спорили бояре и до чего бы договорились, если б князь не склонился к Светозару, не шепнул ему что-то. Милостник тут же подал князю какой-то свиток, Александр развернул его, и сразу стих говорок. Насторожились бояре, притихли.
