— Ну вот оно и ладно, — поднял князь голову от грамоты. — Почесали языки, за дело пора. При немецких судьях-фогтах «Русская Правда» попрана была. Не так ли, господа?
— Верно, Александр Ярославич, — отозвался Селила. — О ней и поминать нельзя было.
— Так вот, ноне я собрал вас, дабы на совете столь представительном утвердить нашу русскую правду, утвердить навечно. И уж отныне судить ли, рядить ли — вы по ней должны. Все, что фогтами было осужено и присужено, я с сего дня отменяю.
— А как же долги? — вскочил высокий стройный купец Нежата. — Чай, торговлишка какая ни на есть и при фогтах шла.
— Верно, Нежата, — согласился князь. — Торговля всегда миру служила, и я был и буду ее первым оборонителем. Ежели должник твой с совестью — воротит, а коли отпираться почнет, давай его на княжий суд. Взыщем.
— Да оно я так, наприклад, спросил, — отвечал Нежата, опускаясь на лавку. Купцу не очень-то на суд хотелось, хотя бы и княжий. Он знал, это недешево обойдется. Князь хоть и мягко стелет, да жестко спать потом.
— И еще, — продолжал князь, — отныне и напрочь отменяю вечевой суд. Он слишком скор и неправеден часто.
— Верно, Александр Ярославич. Там у кого горло шире, тот и законник, а мизинным только крикни: «на поток», — они на самого апостола кинутся.
Князь взглянул на поддержавшего его, признал старосту братчины [93] кожемяк псковских Сысоя, подмигнул весело:
— На тебя, Сысой Мишинич, не то что мизинные, а и медведь побоится кинуться.
Все засмеялись: медвежья сила Сысоя каждому ведома была.
— Отныне законным будет лишь суд княжой. Особенно за головщину.
— Александр Ярославич, — опять встрял Сысой, видимо, ободренный шуткой князя, — дозволь нам в братчине самим своих судити.
— Нет. За головщину суд мой будет. Только я могу лишать живота убивца.
— Так я не за головщину прошу, Александр Ярославич. Я за мирские дела, за наши, кожемякинские.
Александр поморщился. Притихли бояре. Каждый знал: князь от суда добрую пошлину имеет. Неужто уступит свой доход братчине?
А Сысой хлопает глазами добродушно, словно и не догадывается, что у князя из калиты куны тянет.
Александр Ярославич понимает это, но отвечать не спешит, в уме взвешивает. И хотя ответ нужен Сысою, князь думает не только о кожемяках. Разве мечевщики, сапожники, шапошники, кузнецы, — все те, кто одевает, обувает, вооружает народ и имеет свои братчины, — разве они не достойны тех же привилегий, которых добивается Сысой своим кожемякам? А ежели все братчины сторону князя держать станут, это какая же сила объявится!
— Ну что ж, — заговорил наконец Александр в полной тишине, — Сысой Мишинич добрый совет дал. И я его принимаю, — князь покосился на Светозара, и тот понял желание господина, сразу умакнул писало в чернила. — Впиши-ка: отныне всем братчинам — кожемякам, сапожникам, шапошникам, швецам и прочим, кои пируют вместе, свой суд иметь разрешаю.
— Ай, славно! — крякнул Сысой, и лавка под ним жалобно скрипнула. — За такое уважение к нам, Александр Ярославич, мы все твои слуги верные.
— Как будто окромя кожемяк никого нет во Пскове, — ревниво заметил Селила. — Найдутся и еще князю поспешители.
«Ну вот и ладно, — подумал удовлетворенно Александр. — Не пожадничал, вместо воробья сокола взял. Надо будет Микулича в посадники приговорить».
Так начал «думати» Александр Ярославич с вятшими[94] людьми Пскова над судной грамотой земли порубежной, закон и порядок в ней обустраивая, ибо знал, что в грядущее лихолетье лишь в этом будет ее крепость и спасение.
II
ВЗАЛКАЛИ РЫЦАРИ МИРА
Новгородский посадник Степан Твердиславич явился на Городище в неурочный час, когда Александр Ярославич вечернюю молитву творил. Князь знал, что столь поздний гость, да еще посадник, с пустяками не явится, а потому, отложив беседу с богом, велел Светозару подать огня в сени и, осенив крестом трехлетнего сына Василия, стоявшего между ним и княгиней, сказал:
— Ну что ж, пойдем в сени, Твердаславич.
Они вышли из церкви на темное подворье, направились к сеням. Не спешили: в окнах еще огня не видно было.
— Скоро Василию Александровичу и постриги, — полувопросительно сказал посадник. — Три года, чай. Пора.
— Да нет, пусть побавится. Меня этакого постригли, что проку?
— Не скажи, Ярославич, не скажи. Впрочем, твоему отцу князю Ярославу с сим поспешать надо было, бог-то к нему столь милостив был, едва ль не кажное лето сыном одаривал.
— Да, одаривал, — усмехнулся князь.
И хотя было темно, посадник по тону уловил усмешку, подумал с осуждением: «Не радует, однако, Ярославича гнездо отцово великое. Не радует. Грех сие».
— Твоему деду было прозвище Всеволод Большое Гнездо, — продолжал Степан Твердиславич. — Но у отца твоего, пожалуй, не менее дедовского. А?
— Да, — вздохнул князь. — Но Русской земле в том корысти мало.
— Это почему же? Ведь воины растут.
Александр подумал: «Верно, воины, но лишь друг с другом воевать», а вслух другое молвил:
— Эвон свечи в сенях Светозар зажег. Идем, Степан Твердиславич.
В сенях в краю стола горело с десяток свечей. Светозар не только об огне позаботился, но и сыты — медового взвару корчагу принес с двумя глиняными кружками. Князь взял корчагу, налил в обе посудины.
— Ну, пей сыту, Твердиславич, да сказывай, что за дело, на ночь глядя, у тебя.
Посадник подсел к столу, отхлебнул сыты, умакнув усы в нее.
— Дело, видать, важное грядет, Ярославич. Посольство рыцарское от Ордена пожаловало во главе с Шивордом неким.
— Где остановились? — вскинулся князь.
— На Торговой стороне, на подворье купцов немецких. Утром жди на Городище.
— Ну что ж, весть добрая. Давно жду. С миром пожаловали ливонцы, с миром.
— Кто знает. Не спеши, Ярославич. Сглазишь.
— Мы их с тобой на Чудском озере сглазили, Твердиславич. Наша победа на все Поморье аукнулась. Князь Святополк — зять Даниила Романовича — на немцев всех пруссов поднял, и литовский князь Миндовг в сем деле ему крепко поспешествовал. Так что окромя мира немцам у нас просить нечего, Степан Твердиславич. Токмо мира, и ничего более, взалкали наконец-то рыцари. Сбили мы им рога-то, сбили.
— Охо-хо, до скольких разов еще сбивать-то будем? А? Ярославич?
— Сего не ведаю, но лет на десять притихнут «железноголовые». Добро, что Миндовг в силу входит, у него с Орденом свои счеты.
— Сказывают, князь литовский Миндовг по крови в силу-то входит, — заметил осторожно посадник.
— Слыхал я об этом, Степан Твердиславич, но осуждать не спешу. Потому как великого княжества без крови не сотворишь. А врагу иноземному лишь великое и противустоять может. Вспомни-ка, как татаре
