и брат наш единокровный. И князь Ярослав о том же тебе совет шлет. Мы ныне, с ним в любви и мире пребывая, делали постриги Святославу и Михаилу. А по твоем возвращении сотворим княжичу Дмитрию — сыну моему младшему. Спеши, Андрей, не позорь гнездо наше. Обнимаю, благословляю и жду тебя. Кланяемся мы с Ярославом и княгине твоей Устинье Даниловне».
Грамота была отправлена в тот же день с течцом надежным, по-свейски разумеющим.
Ярослав жил при брате тихо, ничего не просил, более сыновьями занимался: сам учил на коне ездить, из лука стрелять. Александр на эти занятия с осуждением смотрел: княжье ль то дело? А кормильцы на что? Дивился, что не просит брат ничего, словно он и не князь вовсе. Неужто Неврюева рать так его проучила, что власти ему расхотелось? Все собирался поговорить с Ярославом, но не знал, как подступиться к разговору серьезному. Ждал случая, и он скоро явился.
Из Новгорода прискакал течец, привез грамоту от сына Василия, оставленного наместником там. Видно, что писал он сам, писало плохо слушалось руки отрока, буквы валились в разные стороны. Но грамота была мила и дорога для великого князя. Еще бы, сын, старший сын сам составлял ее. О сем свидетельствовали не токмо буквы захмелевшие, но и слог:
«… а литва, узнав, что тебя нетути, набежала ратью на Торопец, многие веси пограбя, ополонилась зело, а мы с посадником потекли вперехват, не дали утечи нечестивцам. И полон и имение воротили. Будут долго помнить, как на нас в загон бегать».
«Дурачок, — думал Александр ласково. — Сколь уж загонов тех перебывало, а все едино даровое манит к себе».
Он радовался за сына — наконец-то в бою побывал, услышал посвист стрел, звон мечей и копий гуд. Понятно, что там посадник командовал, но, видно, столь умно, что отрок и себя к сему делу присовокупил. Пусть будет так. Из веры в полезность свою только и может родиться чувство хозяина рати.
Александр вызвал Ярослава, плохо скрывая гордость, подал грамоту Василия: читай. Тот, читая, улыбнулся снисходительно, что не ускользнуло от внимания великого князя.
— Ну что скажешь, Ярослав?
— А что говорить, — пожал плечами Ярослав. — Худо, что литва до Торопца добежала. Худо.
И хотя Ярослав ни словом не обмолвился о Василии, Александр понял, что «худо» сие по адресу сына сказано: мол, сидит там отрок, вот литва и нагличает. Был бы князь, побоялись бы.
«Ну что ж, тем лучше. Лицемеря со мной, сам себе путь указал», — подумал князь и сказал вслух:
— Ты прав, Ярослав. Рука княжья нужна на заходе. И поедешь туда ты…
Он сделал долгую паузу, наблюдая за лицом брата, как тот воспримет веление это. Ярослав побледнел, веки опустил, дабы блеск очей притушить.
«Ага! Стало быть, доси Новгорода алкаешь, дружок. Неймется все. Так тебе и отдал я его. Жди».
— … и поедешь ты, — повторил Александр, — князем в Тверь опять.
Ярослав вскинул глаза в удивлении (не того он ждал), открыл было рот сказать что-то, но брат продолжал:
— … устроишь засады на путях загонов, они и поостерегутся набегать. Ты прав, князь там нужен. Езжай.
Великий князь поднялся со стольца, сим знак к окончанию разговора подавая. Ярослав, следуя обычаю, стал благодарить, но в голове его чудилось обратное: не спаси бог, а черт те в бок.
Александр это чувствовал, но, улыбаясь, принимал благодарность, ловя себя на мысли, что с лукавым и сам лукавить стал.
XXII
ИСКУШЕНИЕ ЯРОСЛАВА
В то время как в Новгороде сидел тринадцатилетний сыновец Василий, Ярославу Тверью править зазорно было. И свое назначение сюда он воспринял как оскорбление. Он понимал, что Александр потому и не дал ему Новгорода, что хотел оставить его за собой, а главное, не желал усиления брата. В нынешней Руси именно Новгород, ни разу не побывавший под пятой врага, сохранил и силу свою и устройство.
Едва прибыв в Тверь и осмотревшись, Ярослав послал лазутчиков в Новгород и Псков, велев разузнать им, сколь велика приязнь народа к Александру, а если таковой нет, то распустить слух о великих достоинствах Ярослава, пребывающего ныне втуне. А коли возможность представится, склонить совет боярский звать на стол Ярослава Ярославича.
Воротившийся из Новгорода подсыл Данька вести привез неутешительные: хоть в городе многие недовольны Александром и не могут простить ему десятину, но есть и сторонники ярые, в их числе посадник и тысяцкий. За худую новость Ярослав в сердцах ударил Даньку по роже, но тот не обиделся, принимал как должное. Слыхал, что у поганых за худую весть живота лишают. Слава богу, православные мы, дали в ухо — и живи.
— Ну а слух-то добрый пускал обо мне? — спросил Ярослав.
— Нет, князь, — признался Данька, потирая щеку ощеученную. — Ты ж сам не велел, если приязнь есть к великому князю.
— Дурак. Средь мизинных надо было, сам же говоришь — ропщут все на Александра.
— Верно, дурак, — легко согласился Данька, дабы еще за поперечность не получить по уху. — Не сообразил как-то.
Лазутчик Дрочила, посланный во Псков, оказался сообразительней и удачливей Даньки. Впрочем, его успеху и другие обстоятельства поспешествовали. Псков — город порубежный, ждущий нападения в любой час, где с отрочества все оружными ходят, в боевом князе всегда нуждался. И слова Дрочилы о князе Ярославе, не у дел ныне обретающемся, пали на добрую пашню. К тому ж Дрочила намекнул, что-де великий князь сему лишь рад будет, поскольку ему не до Пскова ныне, дай бог с татарами расхлебаться, да и потом, Ярослав, чай, брат единокровный, не чужой человек.
И воротился Дрочила не один, а вкупе с Рагуилом и отроками, посланными псковским вече звать Ярослава на стол.
Ярослав чиниться не стал, тут же отправился в путь, но, к удивлению Рагуила, не захотел ехать через Новгород, направился через Старую Русу. А в Новгород тайком от Рагуила и его спутников отослал Дрочилу, как смысленого подсыла, с велением настроить новгородцев против Василия. Если выгонят Василия, то притекут к Ярославу, более не к кому. Вот тогда он и въедет в желанный город хозяином, а не проезжим путником.
Псков встретил Ярослава хорошо, хотя и несколько сдержанно. В колокола не вызванивали (это еще заслужить надо), но ворота распахнули широко, встречные кланялись, а иные и шапки скидывали.
Вспоминая семейное предание, — как заворотили псковичи отца от ворот, Ярослав радовался, что чести ему более, чем отцу, достается. И оттого в душе высился над Ярославом-старшим: «Вот так-то, батюшка, надо с ними, не плетью — но хитростью».
Дабы крепче сиделось на столе псковском, Ярослав с дружиной объехал рубежи, где-то перехватил небольшой загон литовский, изрубил почти весь, отняв коней и имение, которое те захватить успели. Рать невелика, для порубежья обычная, но Ярослав через своих милостников так ее псковичам изобразил, что не хуже Ледовой рати стала. К косяку коней, отобранных у загона, присовокупил своих, не поскупился, зато зрелище получилось знатное, когда пригнали их на торг для продажи.
И заговорили, зацокали языками псковичи: «А князь-то ныне нам добрый попался! Рубежи блюдет, никого не обижает».
Дрочила с поспешителями сию новость того более раздували: «Наконец-то во Пскове настоящий князь, Руси радеет, татарам не кланяется, не то что иньшие».
Слушать подобные речи новгородцам обидно. Издревле псковичи младшими братьями считались, и вот, нате вам, у них теперь князь — настоящий воитель, а у Новгорода отрок, наместник. Роптали и мизинные, особенно страдавшие от княжьих поборов, собиравшихся подушно, не по имению. Если боярину
