от своих богатств гривну уплатить, что чихнуть в субботу, то мизинному за гривну все лето горб гнуть надо. Оттого и шло роптание, что «бояре собе легко делали, а мизинным тяжело».
И, как водится, назревала в Новгороде драка меж Софийской и Торговой сторонами. На тайном боярском совете решено было звать скорее на стол Ярослава, дабы упредить зреющее кровопролитие. Потому как случись что, кто ж послушает Василия Александровича, у коего еще и усы не растут? Посадник Сбыслав Якунович заикнулся было об Александре Ярославиче, но ему возразили резонно:
— У великого князя о всей Руси думка, где ж ему о нас радеть? Пусть брат потрудится.
Послали гонца к Ярославу во Псков, тот понял, что у новгородцев пути нет обратного, сказал посланцу:
— Передай пославшим тебя, что стол приму не ранее, как Городище освободится.
Бояре поняли: надо выгонять Василия. На совете поднялась такая пря, хоть святых выноси. Посадник с тысяцким взяли сторону Василия: «Если его выгоним, отца обидим!»
— А что хорошего мы от отца видели? — кричал в ответ боярин Ананий. — С татарами якшается, не сегодня-завтра Софию им продаст. А Ярослав уже с ними ратоборствовал. Ну и что ж, что проиграл? Новгородцев с ним не было, вот и проиграл.
Ничего не поделаешь, все новгородцы, от мизинного до вятшего, себя лучшими воинами почитают. Все победы свои помнят до седьмого колена вспять. Были, конечно, и конфузы, но они забыты напрочь, ровно их и не было. Новгородцы непобедимы, и все тут. Даже эвон татары не захотели с ними копье сломить, остереглись.
Анания поддержал уважаемый боярин Юрий Михайлович, а за ним и прочие потянулись. Посадник, видя такое дружное ему противостояние, ушел, хлопнув дверью. За ним удалился и тысяцкий Клим, считавший себя обязанным держать сторону посадника.
По уходе их боярин Ратибор Клуксович усомнился:
— Как же без них решать, за ними, чай, сила.
На что Ананий отвечал без задержки:
— Силы этой мы их лишить вольны, ибо забыли они о корысти святой Софии.
Далее все в совете пошло как по маслу, ибо все в одну дуду дули: княжичу Василию кланяться надо, «пускай он собе промыслит, а мы собе».
Дабы времени не терять, уже на следующий день Юрий Михайлович со товарищи поехал в Псков звать на стол Ярослава.
Ананию труднее жребий выпал — очищать Городище. Архиепископ Далмат, узнав о решении боярского совета, прямо перечить ему не решился, но, вызвав к себе Анания, сказал:
— Смотри не обидь отрока. Проводи достойно званию его. Не то падет на город гнев великого князя. И на меня тогда не надейся, Ананий Феофилактыч.
— Хочешь чистым остаться, владыка? — спросил в упор боярин.
Далмат оскорбился, но вида не подал, ответил холодно:
— Я пастырь духовный, Ананий, не забывайся. Мирские дела — не мое поле. Но коли хочешь, то скажу, что провижу тебе.
— Хочу. Говори, — отвечал упрямо боярин.
— Не по себе древо рубишь, Ананий. Придавит оно тебя.
Слова владыки не умерили пыл боярина, напротив, взъярился Ананий того более. Если вчера он еще придумывал, как объявить княжичу Василию о решении боярского совета, то теперь, обозлившись, мчался на Городище с недоброй сладостной мыслью: «Ну погоди ужо у меня…»
Никому из гридней Василия не сказавши, с чем прибыл, он ворвался в сени и, увидев столец пустым, крикнул требовательно:
— Где княжич? А ну живо его сюда!
Василий вышел не сразу; он уже знал о случившемся, но не предполагал, с чем прибыл Ананий. Поэтому, прежде чем выйти, советовался с кормильцем Ставром, как быть.
— Скажи ему, что говорить о сем будешь только с посадником, — посоветовал кормилец. — С ним, мол, ратоборствовал, с ним и решать стану, сидеть ли мне в Новгороде.
Василий вошел в сопровождении кормильца, поздоровался с Ананием, но тот не ответил на приветствие, отчего княжич смутился и замешкался у стольца. Заколебался: садиться или нет? Вызывающая грубость боярина выбила отрока из седла.
— Можно не садиться, Василий Александрович, — сказал Ананий с плохо скрытой издевкой. — Я прибыл, дабы сообщить тебе о решений совета боярского. Мне велено кланяться тебе и требовать немедленного отъезда из Новгорода. Немедленного, — подчеркнуто повторил Ананий.
— Но я посажен великим князем, — отвечал, бледнея, Василий.
— Новеград не в его власти и сам волен в князьях, — четко отчеканил боярин. — А ты и не князь пока… Граду ж князь нужон.
— Но… но… — У Василия заблестели глаза, из которых вот-вот могли брызнуть слезы.
Кормилец решил вступиться, дабы не случилось такого позорища с его воспитанником.
— Но, Ананий Феофилактыч, как сие можно решать без согласия посадника? Только он может…
— Посадник согласен, — искривил рот в злой усмешке Ананий.
— И Сбыслав Якунович согласился? — спросил кормилец в отчаянье.
— При чем здесь Сбыслав? Он не посадник отныне.
— А кто же?
— Я! Я отныне посадник и требую, чтоб заутре вас не было на Городище. Слышите? Завтра же.
Ананий вышел, оставив их в изумлении. У Василия Александровича хлынули наконец слезы, он ударил кулаком о столец, крикнул жалобно:
— Все! Все отцу расскажу-у… Они еще попляшут у меня.
XXIII
ГНЕВ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ
«… Ананий, злокозненно став посадником, выгнал меня с Городища со срамом и унижением. А позвали на стол Ярослава из Пскова. А я ныне в печали и обиде обретаюсь в Торжке и жду от тебя войска, дабы отмстить за свой срам Ананию. Прошу Христом-богом, отец, пришли мне войска с добрым воеводой, пойду Новгород на щит брать…»
Прочтя последнюю строку, Александр невольно улыбнулся, хотя ему не до смеха было. Но слышать от сына мужественную фразу: «на щит брать» — ему, как отцу, приятно.
Слезница сына разгневала великого князя и, хотя в грамоте Василий жаловался только на Анания, Александр сразу понял, что все случившееся — происки Ярослава.
«Ах, лис вонючий, добился-таки своего, на мой стол забрался. Ну что ж, как говаривал отец, пришел по шерсть — воротишься стриженым».
Надо было действовать быстро, пока татары не узнали о сваре между князьями-братьями. С них станется, пошлют того же Неврюя с его туменом порядок наводить на Руси, а он так «наведет», что некому станет и землю орать и города обустраивать.
За неделю Александр собрал рать в несколько тысяч, вооружил, посадил на коней. И направился в Торжок. При встрече обнял сына, похлопал ласково по спине, жаловаться не дал:
— Я все знаю, Василий. На Новгород вместе пойдем.
Однако, залучив к себе кормильца, выговорил ему строго:
— Ты что ж это позволяешь оскорблять княжича какому-то Ананию? Молчи. Не холопа растишь, князя русского, так и учи его душу ввысь держать.
— Так он, Ананий-то, как напустился… — оправдывался Ставр. — И рта раскрыть не дал.
— Оттого и напустился, что слабину твою учуял. Надо было сразу гнать его в шею из сеней, да еще б палкой, палкой, за спесь-то.
— Но он сказал, что он посадник.
