— Не можем мы, — кричит боярин от окна, — по одному твоему подозрению, князь, отдавать братов своих на казнь тебе. Не можем!
— А я не могу, — гремит в ответ голос Ярослава, — идти на рать, имея в стане своем изменников. А литва, как мне известно, вот-вот набежит. Когда пожгет да в полон возьмет, тогда поздно будет приговаривать. Тогда, господа новгородцы, вы же меня попрекать станете: где ж ты был, что позволил такое разорение? А разве мало нам напастей от ливонцев? А?
«Ах, как красно говорит отец, — думает Александр. — И почему это никак не дойдет до ума боярского? Все с бородами, все вроде смысленны, а вот поди-ко ты, упираются».
Проспорив дотемна, так ничего и не приговорили на вече, хотя и высказали князю сожаление свое по поводу срама.
Возвращались домой на Городище уже в сумерки, кони шли тихим шагом.
Князь, хотя и был не в духе, но сыновьям объяснял все терпеливо и подробно:
— Боятся бояре, как зайцы, боятся усиления нашего, ибо ведают — конец тогда их вольностям. И попомните мое слово, сыны: дабы помешать нам усилиться, они вплоть до измены дойдут.
— А зачем же допускать до того? — спросил Александр.
— Э-э, нет, сыне, пусть текут к тому краю, куда стремятся, пусть. Они того понять не могут, что там- то и ждет их конец полный. Русские люди никогда и никому не прощали измены земле родной. Изменив, бояре обессилят себя, а нас усилят.
Миша Звонец воротился с войском на два дня раньше положенного ему князем срока и получил от него в дар двадцать гривен, за каждый день по десять гривен.
Войска было так много, что оно заняло все избы Славенского конца, да еще и раскинуло шатры от города до Городища. Новгород кишел переяславскими воинами, на торжище сразу подскочили цены на съестное. Не по боярам ударил Ярослав своей хитростью, а по самым бедным слоям новгородцев.
Забурлили низы, зароптали.
Из Пскова прискакал сторонник Ярослава с важной новостью: псковичи, убоясь князя, вступили в союз с Ригой и крестоносцами.
— А я что на вече говорил?! — гремел в сенях Ярослав и торжествуя и тревожась. — Им, видишь ли, послуха толстолобым подавай!
Александр, бывший в тот час в сенях, дивился прозорливости отца, предсказавшего заранее измену боярскую.
Князь сразу же вызвал к себе Мишу Звонца.
— Возьми кус бересты добрый и писало.
Ярослав, заложив за спину руки, прошелся через сени туда-сюда, с мыслями собираясь.
— Пиши, — ткнул пальцем в сторону Миши. — «Весьма мне дивно, что вы с неверными мир и союз учинили, а меня, князя вашего, принять не хотели. Ныне пойдете со мной на войну, а я обнадеживаю вас, что вам никакого зла не мыслил и не хочу. Токмо отдайте мне тех, кто меня вам оклеветал».
— Не отдадут, — поднял голос Миша.
— Без тебя знаю, что не отдадут.
— Так для чего тогда бересту тратить?
— Ты — писало-расписало! — прикрикнул князь на Мишу. — Пиши, что велено.
Ярослав подошел, выхватил из-под руки у Миши бересту, прочел написанное, приложил свою печать.
— Беги во Псков. И грамоту эту читай не одним боярам, а вели собрать вече и пред народом чти. Понял?
— Понять-то понял, — вздохнул Миша. — А как закуют меня в железы да в поруб?
Князь усмехнулся, смерил Мишу взором с ног до головы.
— Тебе не худо бы и в порубе посидеть. Ишь разъелся, аки вепрь по осени.
Миша не обиделся на злую шутку князя, отвечал тем же:
— Вепрю что? Его сало в брашно пойдет, а мое за так, даром спустят. Обидно.
— Беги, беги, — похлопал князь Мишу по плечу. — В поруб попадешь, выручу.
XVII
ОТВЕТ ПСКОВИЧЕЙ
Трудненько Ярославу Всеволодичу приходилось в те дни. Как шутил он перед сынами: «Хуже, чем на рати в поле чистом».
Боярский совет прислал на Городище посла к князю, который от имени боярства вопрошал прямо:
— Князь, полки твои ныне, аки саранча, приели хлеба новгородские. Что думаешь творить с ними? Зачем и для чего держишь их здесь?
— Хочу на Ригу идти, — отвечал коротко князь и, повернувшись, хотел выйти. Но посол не из робких был, заступил ему путь.
— Так почему стоишь, не идешь?
— Потому что в городах, мне подвластных, повиновения не вижу.
Такой ответ еще более насторожил боярский совет. Слишком хорошо они знали Ярослава, чтобы поверить ему, что простил он свое бесчестье Пскову. Знали они, что князь уж чего захочет, пойдет напролом, не считаясь с тратами и жертвами. Устали бояре от такого давления на них и не чаяли случая, как бы князю откланяться. И случай явился.
Вскоре прискакал из Пскова посол-грек с ответом на грамоту князя. Не доверили псковичи ответ свой милостнику князя Мише Звонцу. Но и Мишу не тронули, отпустили с миром.
Грек, как ему и велено было, явился не к князю, а в совет боярский. Псковичи тоже решили, чтобы их грамота к князю читалась на вече без всякой утайки.
— Что хоть в грамоте той? — допытывался князь у Миши.
— Не ведаю, Ярослав Всеволодич. Не ведаю.
— Как же ты проведать не смог? С греком же бежал?
— С греком. Я уж думал ночью к нему в калиту забраться, да он, проклятый, не спит. Аки сова, очами-те луп-луп.
— Но хоть догадаться-то мог бы.
— Догадаться трудно ль, князь? Ничего-то для нас там доброго нет, ясней божьего дня, раз посол не в Городище, а на Софию подался. О-о, слышь?
Князь прислушался, сомнений быть и не могло — били в вечевой колокол. И приглашение князю вскоре последовало. Он вызвал кормильца.
— Где княжичи?
— В светлице своей татарским языком занялись.
— Ты что, не слышал вечевого? — напустился князь на кормильца.
— Но я думал, отроков не касаемо.
— Все, что меня, то и их касаемо. Не невест ращу — воинов. Скоро надеть бахтерцы, мечи взять, как на рать чтоб.
Князь сам поверх сорочки надел боевой бахтерец, пристегнул меч.
Выехали они из Городища тесной группой в сопровождении дюжины самых преданных воинов при полном боевом вооружении. Когда проезжали шатры полков переяславских, князь подозвал Мишу.
— Вели полкам изготовиться.
— Неужто, думаешь, кровопролитье будет, князь?
— Дурак! Там кто? Поганые? Изготовляйся для виду. Понял?
Появление князя и княжичей на степени в полном вооружении дало понять новгородцам — дело серьезное. Теперь все зависело от грамоты псковской, что-то они там наплакали. Грек, которому наконец дали слово молвить, полез в калиту и вынул пергаментный свиток. Покосился на князя, но Ярослав стоял
