жив. Ведь Анджея видели в Таджикистане.
Рука Буси держала письмо из Козельска как реликвию. Анна осторожно вынула его из ее рук, спрятала в конверт и заперла в секретере.
Ника услышала скрип ключика, поворачиваемого в замке. Она лежала с открытыми глазами.
Сквозь шторы просачивался серый рассвет. За окном все громче ворковали голуби. А она лежала и размышляла над тем, почему ее не пригласили на эту ночную встречу с отцом. Может, они хотели уберечь ее от страдания, а может, они думали, что она не сможет вспоминать его вместе с ними, ибо не слишком хорошо его помнит? Она почувствовала себя лишенной права на общую память. Но ведь ей есть что помнить. Бывали такие минуты с отцом, которые может помнить только она, ибо только она и он были в том месте и в то время. Например, когда она была совершенно уверена, что наступил конец света. Очень странный конец света, потому что он наступил в знойный июньский полдень…
И теперь она закрыла глаза, и в памяти ее возник тот страх, который тогда придавил ее так, что она уже не в состоянии была плакать. Ника видит теперь тот лес, застывший в знойном мареве. Сосны, разогретые солнцем, выделяли запах смолы, от которого першило в горле. А она бежала по каким-то буреломам, зарослям папоротника, минуя какие-то странные поляны. Сначала она кричала, потом начала плакать, а вокруг стоял безмолвный лес, и она уже не понимала, в какой стороне искать бричку с запряженным в нее пони Ирисом, да и куда делась вся их детсадовская экскурсия. Пани Ванда запретила им отдаляться от полянки, но мотылек был такой красивый, такой разноцветный, что ей захотелось его догнать, нет, она вовсе не хотела его поймать, а только посмотреть, где находится его дом, ей всегда хотелось узнать, где живут мотыльки. Она бежала вслед за летящим, мелькающим в воздухе мотыльком, махала руками, повторяя движения его трепещущих крылышек, а когда застряла в кустах дикой ежевики, то почувствовала себя словно в западне: вокруг тишина, в безмолвии застыл пронизанный лучами июньского солнца лес, и она, с исцарапанными коленками, впервые оказалась один на один со всем миром.
Она хотела вернуться, но не знала дороги назад. Сначала она кричала, потом бежала вперед, потом села, чтобы высыпать из сандалий сухой песок, потом побежала дальше, пока не наткнулась на огромный забор. Это были вертикально поставленные железнодорожные шпалы. В воздухе висел горьковатый запах дегтя, смешанного со скипидаром. И тогда вдруг взорвалась эта ужасающая тишина леса.
В какой-то момент именно со стороны забора из старых железнодорожных шпал ее настиг тот жуткий стон, протяжный и многоголосный плач отчаяния, так ее напугавший. Неужели это уже конец света? Это было словно прикосновение чего-то неведомого. Ощущение, что существует какой-то иной мир, о котором она не знала и, может быть, знать не должна была. Какая-то грозная тень ночи пронеслась в блеске солнечного дня, насыщенного запахом разогретого зноем тимьяна. Она съежилась под забором, замерла, почти не дыша, вслушиваясь в этот ужасающий вопль. Может быть, уже настал Страшный суд? Об этом Суде говорила когда-то их домработница Франтишка, что он настигнет тех хулиганов, тех оборванцев, что украли из сарая пана майора старое седло, и придется им отвечать за содеянное на Страшном суде, и тогда их ждет плач, стон и скрежет зубовный. И вот теперь именно этот жуткий плач становился то громче, то тише, как будто за стеной стоял какой-то дирижер. Несмотря на жару, она дрожала всем телом. Она одна, о ней забыли. Это наказание за то, что она была непослушна, что не держалась рядом с экскурсией, а вчера вылила из кружки какао, которое ей дала на полдник Франтишка. Как всегда, она вынула его из пода печки, теплое какао было покрыто этой ужасной пенкой, и Ника вылила его в раковину, а маме сказала, что выпила, и за эту ложь она теперь попала на Суд, где уже никто за нее не вступится, никто не поймет, что можно ненавидеть пенки…
Она не знала, сколько времени она провела, вот так съежившись от страха, сколько времени плакала прежде, чем заснула в этом зное. И вдруг она ощутила, как что-то мокрое лизнуло ее по щеке, открыв глаза, она увидела морду собаки по кличке Азор и лицо отца. Он взял ее на руки, и она поняла, что конец света ей не угрожает, хотя этот напугавший ее стон по-прежнему доносился из-за толстых бревен забора. Ее колотила дрожь, и тогда она услышала успокаивающие слова отца: «Не плачь, Никуся. Никогда не следует бояться других людей. Это ведь никакие не духи так причитают. Там находится еврейское кладбище, а на еврейские похороны нанимают плакальщиц, потому что по каждому, с кем прощаются навсегда, полагается плакать».
Когда Ника снова проснулась, Буся была уже в фартуке, а Анна застилала свою двуспальную кровать, на которой она спала одна. Почему там не было места для нее? Почему ей приходилось стелить для себя постель за шкафом? Может, Анне хотелось таким образом убедить самое себя в том, что место рядом с ней никто не может занять, кроме Анджея? Даже дочь?
Ника уже застелила свою постель и, собирая учебники в портфель, сказала, что, верно, ночью ей что-то приснилось, потому что она слышала какие-то голоса, и как будто их кто-то посетил этой ночью, но ни мать, ни Буся эту тему не поддержали. Так, может, ей и в самом деле все это приснилось?
4
Ника вбежала в гостиную и, не выпуская из рук портфель, выпалила свой вопрос так, словно хотела оповестить весь мир о том, что в ее жизни впервые происходит нечто удивительное:
– В чем я пойду в театр?
– В театр? – Анна окинула ее сонным взглядом.
Она как раз натирала воском поверхность секретера, в котором были заперты на ключ все сокровища их памяти. Сейчас должен прийти господин Гинц, он осмотрит секретер и оценит его. Ему можно верить. Когда в декабре Ника заболела воспалением легких, и у них не было ни гроша на уголь, господин Гинц купил у них два бидермейеровских кресла по весьма приличной цене. Анна словно никак не могла поверить в то, что учительница польского языка, пани Фридрихова, объявила: весь первый класс лицея идет сегодня на премьеру пьесы Жеромского «Упорхнула моя перепелочка».
– Для всего класса будут входные билеты! – Ника снимала шарфик, рукавички, куртку и по своей привычке бросала все это на ходу, как попало. А теперь она направилась к зеркалу. Ей хотелось внимательней на себя взглянуть, чтобы решить, в чем она отправится в театр.
– Война еще не кончилась, а ты собираешься в театр?
Анна пожала плечами, наклонилась над секретером, чтобы дохнуть на его поверхность и тут же стереть тряпочкой напотевшее пятнышко. Может быть, господин Гинц не заметит царапины, оставленной небольшой статуэткой Пилсудского, стоявшей на этом месте многие годы.
Слова Анны подействовали на Нику так, как будто из нее выпустили вдруг всю радость, как воздух из проткнутого воздушного шарика. Она думала, что мать тоже обрадуется тому, что все наконец возвращается к норме, что уже можно ходить в театр, который на протяжении всей оккупации был запрещен, но она видит, что мать не хочет покидать свою скорлупу, что она не в состоянии хоть на минуту вспомнить, какой она была в свои почти восемнадцать лет, когда она тоже впервые собиралась на какую-то премьеру. Нике хотелось как-то разбудить Анну, вывести ее из оцепенелости прошлого времени навстречу тому, что ждет их сегодня и завтра. В их доме настоящее время иногда становилось временем прошлым. Все было воспоминанием: вспоминали дедушку Яна, жертву операции «Зондеракция» в Кракове, вспоминали ее отца, который словно существовал, не существуя, ибо, с одной стороны, его фамилия в 1943 году появилась в списке расстрелянных в Катыни, опубликованном в газете «Краковский курьер», но, с другой стороны, в фамилии была ошибка: вместо Филипинский было написано Филипский, хотя звание совпадало. С тех пор в глазах руководивших подпольной школой монахинь она считалась наполовину сиротой. Ника не раз задумывалась над тем, как, каким образом это выделяет ее среди других девочек, которые не потеряли никого. Должна ли она чувствовать, что она лучше других или хуже? Во всяком случае, ей иногда казалось, что она словно старше других девочек, хотя по возрасту они были равны. Но если в их глазах она наполовину сирота, то кроется ли в этом некий знак судьбы для нее? Пойдет ли ее жизнь по иному руслу из-за этого? Не случится ли так, что ее юность теперь навсегда будет отмечена смертью? И когда, собственно, заканчивается юность? Тот список появился, когда ей было пятнадцать лет. Значит, именно с того момента на нее легла тень той смерти? Но ведь и Буся, и Анна, хотя они без конца возвращались воспоминаниями к довоенному времени, жили так, словно уже завтра должна воплотиться их надежда на встречу с Анджеем. Буся каждый раз, молясь за душу своего мужа, утешала его тем, во что она сама верила: что их сын Анджей жив, что его видели где-то в глубине России, он наверняка придет с армией…
– А если больше не во что будет верить? – спросила как-то Ника, когда в сочельник ставила на стол дополнительную тарелку, предусмотренную для заплутавшего странника. Она никогда не забудет того остановившегося взгляда, которым мать тогда посмотрела на нее.
– Ничего не изменится, – голос Анны прозвучал как клятва, – ибо нельзя жить без погребения своих умерших. Когда-нибудь ты поймешь, что можно примириться с временным отсутствием живых, но мертвые становятся отсутствующими навсегда.
Так жив ли он был или мертв? Его продолжали ждать или все же оплакивали? И все они втроем – Буся, Анна и Ника – обманывали себя или же поддерживали друг друга? Сколько раз она задумывалась над этим, столько раз это заканчивалось ее странной тревогой – смогла бы она узнать его,
