подумывать, не уснул ли Бальдр и в самом деле. Один солдат принялся говорить во сне — что-то бессвязное, разобрать можно было только слова «музыка, вперед!», которые его, видимо, смешили. В соседней палатке снова закашлялся больной.
— Бальдр… — не выдержал Алекс. — Ты что, уснул?
Нет, калека не спал. Он медленно повернулся, и Алекса поразило выражение его лица — так выглядит человек, находящийся во власти галлюцинации. Он словно возвращался из каких-то таинственных далей.
— Ну? — спросил Алекс.
Бальдр очумело помотал головой.
— Вы можете идти… — проговорил он, словно нехотя. — Это безумие, но вы можете идти.
Алекс встряхнул его за плечи.
— Ты имеешь в виду, мы не погибнем? И я увожу ее не на горе и мучения?
— Я имею в виду только то, что вы останетесь живы. Ты ведь это хотел узнать? Насчет горя, мучений и всякого такого ничего не могу гарантировать. Ничего. Я вас видел. Живых. И это все. Достаточно?
— Живых, а где, как? Что именно ты видел?
— Вас видел. Обоих вместе. На Малой Земле. Все, больше ничего не спрашивай. Я сдох.
— Бальдр, ох, Бальдр, спасибо!
Алекс обнял его со слезами на глазах.
— Да ладно тебе… — смущенно буркнул тот.
— Тихо вы там! — прикрикнул кто-то из соседей, разбуженный их голосами.
Но Алекс уже не мог совладать с рыданиями: когда он обнял Бальдра, страшная мысль пронзила его — больше им не увидеться. Он пытался отогнать эту мысль, но безуспешно.
— До свиданья, — всхлипнул он, а подумал — «прощай!».
— До свиданья, друг, — сказал Бальдр. — Встречаемся на Малой Земле, а?
— Договорились. На Малой Земле.
Алекс подумал было, не взять ли с собой мушкет, но в конце концов решил не брать. Дезертирство и само по себе было тяжким преступлением, а уж дезертировать с оружием — хуже не придумаешь. Нож он взял.
Обмануть бдительность часовых не составило труда. Беглецы скрылись в ночи, держа путь на север. В неправдоподобно ярком небе звенели звезды. Оно сияло у них над головами космической красоты сводом, перед которым казались ничтожными все страхи и сомнения. Крепкий снег пел под ногами. Мороз, и тот представлялся дружелюбным.
— Keskien diemst «Aleks»? — спросила она на ходу. — Что это означает — «Алекс»?
— «Алекс» — это «Александер», и это означает «защитник», — не без гордости объяснил он.
И, чтобы ей было понятно, встал перед ней, выхватил нож и изобразил, как будет ее защищать. Он заслонял ее собой, раскинув руки, отбрасывал ударом кулака воображаемого противника. Она рассмеялась и как будто осталась довольна, если и не вполне убеждена в действенности такой защиты.
— А что значит «Лия»?
— Lia diemst: bourtye…
— Что-что?
— Bourtye, meuh… — пояснила она, приставив пальцы ко лбу в виде рожек.
— Корова? То есть ты — корова?
— Та. Bor ni bourtye soek… но не дойная, которая в хлеву… bourtye ekletiyen… — и она руками изобразила галоп, — takata… takata… — и повторила: — Ekletiyen…
Последнее слово она выговаривала с ударением на втором слоге: ekletiyen.
— Я понял. Ты вольная маленькая телочка.
— Та, телотька… — повторила она, как сумела.
— Не «телотька»… «телочка»… — поправил он.
— Телотька…
— Ладно, пускай «телотька». А ekletiyen — это на твоем языке значит «вольная»?
— Та, ekletiyen…
4
Третье рождение Бриско Йоханссона
В эту же ночь очень далеко от театра военных действий те же звезды сияли над Большой Землей.
Фенрир зашел в сбруйную, развесил по местам уздечку, седло, потник и вернулся к своему коню, привязанному за недоуздок в деннике. Южный Ветер, не привыкший щадить себя, был весь в мыле. Фенрир и сам обливался потом. Два с лишним часа они носились галопом по лесам, то под гору, то в гору, одолевали кручи, спускались в овраги, и только темнота положила конец этой скачке.
Молодой наездник давно уже, в сущности, не нуждался в узде и шпорах. Конь отзывался на негромкий оклик, щелканье языком, перемену дыхания. Он поворачивал, куда надо, менял аллюр, останавливался, срывался с места, повинуясь легкому движению ноги, едва заметному толчку коленом. Южный Ветер угадывал, даже, пожалуй, предугадывал желания хозяина. Они словно составляли единый организм, один был продолжением другого. Страстью обоих была бешеная скачка, оба с одинаковой ненасытностью пожирали пространство.
Фенрир обтер коня пучком свежей соломы, потом заботливо вычистил с головы до ног — бока, холку, круп, белые чулки. Огненная масть лошадки с годами немного потемнела, но сохранила свою удивительную яркость.
— Вот так, мой хороший… — приговаривал Фенрир, оглаживая коня.
Он был теперь восемнадцатилетним юношей, высоким, хорошо сложенным, сильным и ловким. Что- то прямое, нетерпеливое чувствовалось в нем. Он закалился телом и душой. В лице, когда-то круглом и обрамленном кудрями, четко обозначился костяк. Твердый подбородок, немного крупноватый нос. Только в глазах еще оставалось что-то прежнее, какой-то чуть теплящийся отсвет нежности, идущей из детства, которую ничто не смогло угасить.
— А, ты вернулся! — послышался голос у него за спиной.
Волчица улыбалась. Она прекрасно понимала, да и сама разделяла страсть к такой бешеной скачке, когда остановиться невозможно. И не сердилась на Фенрира за то, что он так припозднился.
— Я еще не ужинала, тебя ждала. Оттилия сейчас сделает омлет с грибами, и выпьем немножко белого вина. Идет?
— Сейчас иду, матушка. Я ужасно голодный. Задам только корма Южному Ветру и присоединюсь к вам.
Не прошло и четверти часа, как они уже сидели за столом, одни в просторном пиршественном зале. Жарко пылал камин. Десятки свечей в канделябрах освещали зал. Оттилия подала им омлет и налила вина в хрустальные бокалы.
— Приятного аппетита, сын мой, — сказала Волчица.
— Спасибо, матушка, и вам приятного аппетита.
Теперь он называл ее «матушка». Но до этого много воды утекло. Первые три года у него не поворачивался язык назвать ее ни «Волчица», как Герольф, ни «мадам», ни «матушка» и уж тем более «мама». Он приладился жить с ней под одной крышей, не называя ее вообще никак. Месяцы, годы уклончивости и молчания. Это сводило ее с ума. Когда он в первый раз назвал ее «матушка», ему подумалось, что это можно считать его третьим рождением.
О первом он не знал ничего. Оно было тайной, недосягаемой, как дно океанской впадины. Откуда
