родину — тех из раненых и больных, кто уж совсем плох. А вместо них пошлют нас. Противник укрепился за городскими стенами, которые нашей армии пока не удается преодолеть. Трудно сказать, кому хуже приходится — осаждающим или осажденным. Конца этому не видно. Нам говорят, что они там, за стенами, уже дошли до последней крайности, едят один снег, всю мебель пожгли на дрова, что дети у них умирают, что они вот-вот сдадутся, но всякий раз, как наши пытаются штурмовать, обороняются как проклятые и отбивают все атаки. В иные дни, когда погода ясная, мы видим вдалеке дымы сражения. И слышно, как бухают пушки. Еще несколько дней, и я сам буду там.
А пока я и мои товарищи ждем своего часа в огромном палаточном лагере, где ровно ничего не происходит. От усталости и скуки все вялые и хмурые. Единственное преимущество — у нас выдалось время привести себя в божеский вид. Вши совсем одолели, так что мы обрили друг друга наголо. Видели бы вы меня! И устроили грандиозную помывку. Сперва всю одежду кипятили в огромных баках. Дым стоял — метров на двести в высоту! А потом мылись сами. У меня такое ощущение, что я потерял добрый килограмм, когда смыл всю грязь. Наш лагерь — палатки, палатки, сколько хватает глаз. В моей нас двенадцать человек. Бальдр все такой же хороший товарищ, немногословный и ровный в обращении. Остальные — каких только нет. Иногда мне становится настолько невмоготу постоянно видеть все те же лица, слышать все те же глупости, что я потихоньку сбегаю. Это запрещено, но, не урывай я таким образом немножко одиночества, я бы, наверное, сошел с ума. У меня есть знакомые часовые, которые закрывают глаза на мои отлучки в обмен на табак, который нам выдают, а я не курю. Я ухожу один ближе к вечеру и иду, пока не скроется из виду лагерь и останется только необозримая равнина, нетронутый снег и спокойное небо. Я представляю себе, что я на Малой Земле, что на горизонте появляются сани и движутся ко мне. Их везет конь Буран, а в санях — вы. Я сажусь рядом с вами, и мы уезжаем вместе. Но никаких саней нет, равнина остается такой же пустынной, и с тоской на сердце я возвращаюсь в лагерь по своим следам.
Время от времени происходят перемещения: какая-то рота уходит, другая приходит ей на смену. Каждый раз я всматриваюсь в лица вновь прибывших. Я ищу Бриско. Но узнаю ли я его? А он — узнает ли он меня через столько лет?
До свидания, дорогие родители. Люблю, обнимаю.
P. S. Я похудел, но не так, как многие мои товарищи. Мечтаю о твоих пирожках, мама.
3
Маленькая телочка
Алексу было с чего похудеть. Кормили солдат чем-то вроде рагу или похлебки, которая делалась все несъедобнее по мере того, как кампания затягивалась. Три десятка поварих каждый день готовили это варево из того, что имелось в наличии: из подмороженной картошки, репы с жесткой загрубелой кожурой, вяленой рыбы какого-то серого цвета, промороженной свинины или баранины, доставленной невесть откуда. Подтащив вдвоем большущий котел, они ставили его на дощатый помост, а солдаты выстраивались в очередь с котелком в руках. Все эти женщины были пленницами, взятыми на принудительные работы. Было им лет по пятьдесят самое меньшее. Они говорили на непонятном языке и, стоя на раздаче, не поднимали головы и не смотрели солдатам в лицо. Должно быть, от стыда, что прислуживают врагам, а может быть, просто от усталости и равнодушия. Если кто-нибудь просил добавки, они опускали половник в котел, но зачерпывали так, что большая часть проливалась, и получалась не добавка, а якобы добавка. А если в котле уже почти ничего не оставалось, просто стукали половником об дно и зачерпывали воздух. Не одного солдата гипнотизировал вид этих женщин, серых, безликих, безгласных, словно замурованных в себе, настолько одинаковых, что невозможно было отличить одну от другой.
Такая лагерная жизнь продолжалась уже около трех недель, и ходили слухи, что скоро их перебросят на осаду столицы, когда произошло событие, навсегда изменившее судьбу Александера Йоханссона.
С раздачей в этот вечер припозднились, и уже темнело, когда солдат наконец позвали «к котлу». В небе с северной стороны зажглась первая звезда. Алекс притопывал от нетерпения, стоя с котелком в руках в нескончаемой очереди. Он недавно вернулся с заготовки дров. От тяжелой работы на морозе есть хотелось еще сильнее, чем обычно.
— Сегодняшнее меню: первое блюдо — печеная картошка с красной икрой… — коварно начал Бальдр, стоявший впереди него.
— Перестань! — сказал Алекс.
— Потом… свиная вырезка с красной капустой и печеными яблоками…
— Сказано, перестань…
— И на десерт — фруктовый торт… или шоколадный, на выбор…
Алекс дал ему тумака, так что он пошатнулся.
— Я тебя предупреждал!
— Уж и помечтать нельзя! — со смехом возразил Бальдр.
С самого начала кампании он, можно сказать, на каждом шагу опровергал мрачные пророчества Алекса. Он не только шагал не отставая, со всеми наравне и переносил походные тяготы не хуже любого другого, но и становился с каждой неделей все ловчее и выносливее. Во всяком случае, никто ни разу не слыхал от него ни слова жалобы. Можно было подумать, что увечье уже давно научило его терпеть страдания — остальные эту науку только начинали постигать.
Понемногу подвигаясь к котлу, Алекс еще издали заметил, что раздатчица, держащаяся чуть позади другой, какая-то не такая. Она была непохожа на остальных. Тоненькая, в отличие от своих дородных товарок. Алекс отметил это, но без особого интереса. Вела она себя так же, как любая другая раздатчица, то есть не поднимала глаз от котла. Механически опускала в него половник и наполняла котелок за котелком, словно те, кто эти котелки протягивает, не более чем бесплотные тени. Когда Бальдр протянул свой, Алекс с удовлетворением убедился, что похлебка на этот раз густая. Частенько она состояла в основном из жижи, и после такого ужина ночь казалась особенно долгой от неутоленного голода. Подошла его очередь, он протянул котелок. Молодая женщина — судя по всему, совсем молоденькая — была в перчатках с обрезанными пальцами. Ее собственные пальцы, покрасневшие от мороза, да кончик носа, выглядывающий из-под низко надвинутого капюшона, — вот и все, что он увидел в этот вечер.
Весь следующий день Алексу нет-нет да и вспоминались эти озябшие пальцы и кончик носа.
Когда вечером позвали на ужин, он не встал, как обычно, в первую попавшуюся очередь, а позаботился попасть в ту, которая вела к молодой раздатчице.
— Что это ты? — спросил Бальдр, когда они второй раз перешли из одной очереди в другую. — Здесь нисколько не быстрее!
— Знаю, но я лучше тут…
Они топтались в месиве снега и грязи битых четверть часа, пока добрались до котла. Молодая женщина еще тщательнее, чем вчера, укрывалась от посторонних взглядов. Бесформенный плащ окутывал ее с головы до пят, капюшон совсем закрывал лицо.
— Можно мне еще немножко? — попросил Алекс в надежде, что она хоть на секунду покажет нос.
Но ничего не вышло. Она долила в котелок три капли жижи и ждала, пока он отойдет.
— Спасибо, — сказал он.
Это было необычно, но никакой реакции не последовало. Женщина стояла неподвижно с половником наготове, всем своим видом словно говоря: «Проходи, парень, не задерживайся. Следующий!» Алекс был уязвлен и в отместку решил, что она, наверно, страшна как смертный грех. Однако это не помешало ему думать о ней весь следующий день.
