обиде. А за меня не бойся. Я вернусь.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— А, ты это… ты видел? Это было… то?
— То самое. Очень четкая картина. Иногда они бывают расплывчатые, тогда я предпочитаю про них не говорить. Но эта была четкая. Я увидел, как вхожу в дверь, крепко держась на обеих ногах, и смеюсь во всю глотку. И все кругом смеются. А на двери — кованое железное «П», в смысле — «Пулккинен». То есть это наша дверь.
Ярость Алекса уже утихла. Он и хотел бы еще поспорить, но решимость Бальдра казалась непоколебимой.
— Родители тебя ни за что не отпустят, — все-таки сказал он в надежде его переубедить.
— Я их поставлю перед фактом. Однажды утром они проснутся, а хромого дармоеда нет. А вместо него — сорок тысяч крон.
— И у тебя хватает глупости думать, что это их обрадует?
Удар попал в цель. Бальдр потупился и вздохнул.
— Я им оставлю письмо. Все объясню.
— Ты не ответил на мой вопрос. Ты правда думаешь, что твой отъезд доставит им радость и облегчение?
Бальдр поморщился.
— Не утруждайся, Алекс. Я уже все решил. И не будем больше об этом. Только им ничего не говори. Обещаешь?
— Бальдр… — простонал Алекс, горестно помотав головой, — Бальдр… ты делаешь чудовищную глупость…
— Спасибо, — прервал его калека. — А теперь пошли выпьем пивка. И платить буду я, с твоего позволения.
2
Дорогие родители…
В день отъезда Алекс выглядел настоящим красавцем-солдатом в новенькой военной форме, придававшей ему гордую осанку, с мушкетом в руке и ранцем за плечами.
— Береги себя, — сказала Сельма.
Они стояли уже за дверью. Он наклонился и поцеловал мать. Эти несколько лет преждевременно состарили ее, но ей это было к лицу. Тонкие морщинки у глаз и губ придавали законченность и глубину ее природной нежности.
— Да, ты уж береги себя, — повторил за ней Бьорн.
При этих словах и отец, и мать вспомнили про себя все эти годы, когда оберегали его они, потому что он был маленький, потому что он был их дитя. Теперь эти времена остались позади. Мальчик давно уже вытянулся выше их. А вернется он — если вернется — не мальчиком, а мужчиной.
— Пиши нам, — сказал отец. — Письма доходят. С опозданием, но доходят.
Бьорн был теперь совсем седой. Поседел он за несколько недель, после того как вернулся с Большой Земли без Бриско. Из-за того, что ему не удалось вернуть сына, в нем произошла глубокая перемена. Угас какой-то внутренний свет, а на смену ему пришло другое: печаль, которая так и осталась безутешной. Все эти восемь лет он, как прежде, работал, смеялся, в общем, жил — но через силу.
— Ступай, родной, — сказала Сельма, легонько подтолкнув сына. — Не заставляй ждать господина Хольма.
Никто из них не позволил себе заплакать. Может быть, потом, когда каждый останется наедине с собой.
Старик извозчик скромно дожидался на углу. Алекс подошел, кинул ранец на сиденье и уселся сам.
— Мне в порт, господин Хольм…
— Что ж, Алекс, поехали, — отозвался старик и щелкнул кнутом. Конь Буран пошел рысью.
Несколько метров — и дом скрылся из виду, заслоненный другими. Алекс едва успел, оглянувшись, увидеть, как родители машут ему на прощанье. Он помахал в ответ и в этот миг осознал, что вот сейчас оставил за собой и за этими стенами маленького мальчика, которым был прежде. И все свое детство.
Алексу и Бальдру через несколько дней после зачисления выдали полное снаряжение. В него входили:
— пара превосходных кожаных сапог,
— две пары шерстяных носков,
— брюки из плотной ткани,
— две рубахи,
— пара теплых перчаток,
— меховая шапка,
— красный мундир на пуговицах,
— темно-синяя шинель с капюшоном.
К этому прилагался ранец, в котором лежали две укладки. В одной — мыло, бритва, ножницы и щетка для волос. В другой — жестянка с ружейной смазкой, тряпка и обувная щетка. Кроме того, выдали жестяной котелок, кружку, ложку и нож.
Вместе с тысячей других рекрутов их погрузили на суда, которые отплыли, держа курс на Большую Землю. Там новобранцев распределили по родам войск.
Как и предвидел Алекс, в кавалерию Бальдра не взяли. Между тем, раз оказавшись в седле, он был наездником не хуже любого другого. Трудность для него состояла в том, чтобы сесть в седло. Чтобы взобраться на лошадь без посторонней помощи, ему приходилось корячиться самым комическим и трудоемким образом. Он ложился животом поперек седла, извивался, пока не принимал сидячее положение, потом руками перекидывал правую ногу через седло и вставлял в стремя. Офицеры сочли, что зрелище это, конечно, потешное, но в боевых условиях, требующих оперативности, потеха будет плохая; таким образом Бальдр, несмотря на увечье, стал пехотинцем, как и Алекс.
Обучение было недолгим. Провели ускоренный курс строевой подготовки, а уже с третьего дня начались упражнения с мушкетом и штыком. Для Бальдра настали тяжелые времена. Все, что надо делать двумя руками, в частности манипуляции с оружием, представляло для него трудную задачу. Он пробовал схитрить, опираясь локтем на трость, чтоб освободить правую руку, но это было ненадежно и не слишком удобно. Как-то раз под вечер во время учений разыгралась драма.
Дело было во дворе казармы. Три десятка новобранцев проделывали всякие эволюции под командой одного особо придирчивого офицера, в глазах которого увечье Бальдра не являлось поводом для снисходительности. Уже не раз метал он на калеку раздраженный взгляд, словно говоривший: «Ты-то что здесь делаешь?» Но Бальдр пока справлялся. С помощью трости ему удавалось выполнять команды не хуже других. Подкосило его переутомление, оказавшееся сильнее воли.
— На караул! — скомандовал офицер.
По строю прошло движение, слышался шорох одежды, щелканье каблуков. Алекс покосился на Бальдра, чье место в строю было рядом с ним. Он увидел, что друг его держится из последних сил: рот его кривился в мучительной гримасе, пот градом катился по лицу. Алекс слышал, как тот шепотом ругается, проклиная себя и свою ногу: «Будешь ты слушаться, дрянь?»
— Скоро это кончится, — ободрил его Алекс. — Держись!
— Оружие на плечо… смир-рно! — скомандовал офицер.
