— О нет, уже распорядился — завтра с утра займутся этим. Дело, кстати, скорее не из легких…
Громкий плач Зины прервал Кузнецова. Что произошло с Зиной?
Она упала на пол и рыдала так безутешно, словно прочитала себе смертный приговор.
— Воробьева, что с тобой? — бросился к ней Кузнецов. — Думал, письмо это обрадует тебя.
— Он… Он… Ох я невезучая! Лучше бы я умерла!.. Мы окружили Зину, потрясенные взрывом такого бурного горя.
Единственный человек, которого она любила всю жизнь, из-за которого стала уголовницей, писал, что любит ее, верен ей, считает себя виновником ее судьбы…
Короче — он накрепко «завязал», вот уже третий год живет на берегу Волги в Саратове, у своей матери-пенсионерки. Работает шофером в речном порту. Иногда совершает дальние рейсы. В свободное время много читает, собирает библиотеку к той, которая есть у его матери, и мечтает о встрече с Зиной. Знает, что ей осталось сидеть два года, будет ждать ее, как свою жену.
Много рассказывал о ней своей матери. Та ждет ее, как свою дочь, ждет ее возвращения. Одновременно высылает ей посылку с продуктами и книгами.
— Что же я наделала?! — кричала исступленно Зинка. — Я сама исковеркала жизнь. Что делать? Кто поверит, что я ненавижу фашистов, как и все советские люди, и только от великой дурости выкинула тот флаг над крышей конторы. И еще потому, что больше не могла находиться в шалмане в «подконвойке»… Больше не могла никак, ни-как!.. О господи, зачем я родилась на свет? Посмотрите, что он мне пишет, мой Федя… и его мама пишет… Такое ласковое письмецо. Просит прощения за все зло, что ее сын причинил мне. Как я ему напишу, что мне осталось еще не два года, а целых десять?
— Не плачь, Воробьева, — сказал начальник. — Я сам все объясню Федору Ивановичу… Кстати, я его знаю, он перед освобождением работал у меня на строительстве канала Волга — Москва. Я сам буду хлопотать за тебя, может, что и выйдет… Я как раз ссылался на случай с тобой, когда хлопотал об отмене этой «подконвойки». Может, что и выйдет, не теряй надежды.
На другой день меня «возвратили к жизни». А через неделю Кузнецов переехал в Караджар.
Труден был этот год — вернее, полтора — после Кузнецова.
Первое, что сделал новый начальник Решетняк, — закрыл клуб (нет лимита). Агитбригада была распущена. Я всю зиму работала на снегозадержании.
Но Решетняк не тема этого рассказа.
6 октября я должна была освобождаться… Освобождали так: накануне предупреждали, что утром с вещами едем в Караджар, там каждый расписывается, что прочел о своем освобождении, а также о том, что остается в лагере впредь до особого распоряжения. К вечеру возвращались на участок, но не в свои барак, где тебя ждали друзья, а в чужой, где жили «освобожденные».
Работали по-прежнему в своей бригаде.
Накануне я всех предупредила, что не вернусь, что надо закончить рассказ очередного романа, но все замахали руками и заверили меня, что к вечеру вернусь как миленькая. Роман я им рассказала, а прощаться они категорически отказались.
Утром в Караджаре всё произошло как у всех. Я расписалась о своем освобождении и о том, что остаюсь в лагере до особого распоряжения. На мой вопрос, когда же будет это распоряжение, мне ответили: «Откуда нам знать…» Мне предложили погулять до вечера, потом меня, сказали, отправят обратно на Волковское.
Кузнецов был дома на обеде, и я стала прохаживаться возле конторы, пока не увидела его. Пошла навстречу. Он удивленно остановился.
— Да неужели это Мухина! Почему так похорошела?
— Здравствуйте, товарищ начальник, — сказала я, улыбнувшись.
— Освободилась?
— Если это можно назвать освобождением.
Мы вошли к нему в кабинет.
Я рассказала ему, что просто не в состоянии возвращаться на Волковское.
— Вот оно какое дело, — сочувственно заметил Кузнецов, — куда же я вас дену? В Караджаре нет работы для вас… Подождите минутку, я подумаю. — Он действительно думал минуту-две, не больше. — Хотите на СХОС?
— СХОС?
— Сельскохозяйственная опытная станция, это полтора километра от Долинки, где находится наше управление. На СХОСе нужны грамотные рабочие, знающие латинский шрифт. Думаю, вам там понравится.
Я от всей души поблагодарила его… Поговорили о том о сем, я расспросила его о жене и детях.
Меня устроили ночевать к вольным, а на другой день я с несколькими женщинами отправилась в Долинку. На СХОСе мне очень понравилось — поля, лес, но я чувствовала себя несколько одинокой…
Это рассказ о начальнике лагеря Кузнецове, который спас мне жизнь.
«Меценат из Чека» — прозвали его уголовники.
Поэтому я опускаю свою дружбу, свою любовь. Скажу только, что мой муж Валериан Георгиевич Петринский, с которым я прожила в любви и согласии 34 года (до его смерти от инсульта в 1978 году), был тот самый Петринский, с которым я познакомилась в Карлаге на участке Волковском. Я написала ему со СХОСа, он ответил, завязалась переписка. Как-то Валериан обратился к Кузнецову, показал ему мое письмо… Тот читать не стал, но… однажды угрюмым мартовским днем, возвращаясь в обеденный перерыв из столовой, я увидела идущего навстречу мне Петринского. Мы бросились друг к другу, обнялись и впервые поцеловались открыто при всех.
Теперь я имела преданного друга, человека, который полюбил меня беззаветно, так же глубоко, как я когда-то Сергея Неклонского.
Освободили нас 1 июня 1946 года, вручили трехмесячные паспорта, и мы поехали навстречу новым испытаниям, которых тоже хватило на девять лет.
Кузнецова я видела еще только в мае 1946 года… У нас был выходной день, с утра сходили в баню, немного отдохнули и после обеда мы с Валерианом решили сходить в Долинку. Это небольшой городок — километра полтора от СХОСа. Там был хороший книжный магазин, и мы решили попытать счастья, может, найдем что-нибудь интересное. Мы шли, держась за руки, по лесной дороге. Пахло травами, листьями, сыроватой землей, в лесу куковала кукушка, долго и самозабвенно.
— Как хорошо, — сказала я.
— Ты меня любишь? — в сотый раз спросил меня Валериан.
— Очень! Почти как маму и сестренку. А их я люблю больше всего на свете.
— Сказала бы просто — люблю.
— Ну, люблю.
— У тебя была настоящая любовь, и тогда ты действительно любила.
— Валя! Тогда смена мук только предстояла, грозила, ждала. А сейчас я… может, несколько устала от жизни?
— Не верю. Ты полна жизни…
Мы услышали за нами цокот лошадиных копыт и оглянулись.
Нас догоняла двуколка, запряженная одной лошадью. Двуколка остановилась, с нее спрыгнул улыбающийся Кузнецов.
— Здравствуйте, дорогие, как она жизнь? — Он обнял нас обоих сразу. — Я ведь вас догонял, сказали, что вы направились в Долинку. Давайте сразу поговорим, потом вас подвезу.
— Спасибо. Я ведь очень по вас соскучилась.
— Усаживайтесь, ребята, я только лошадь освобожу — пусть попасется на зеленой травке.
Мы сели на теплую насыпь возле арыка. Сейчас здесь уже был холодок. Тихо шелестела береза. В арыке журчала чистая вода.
Дальше за березками начиналась СХОС, оттуда тянуло отцветающими яблонями.
— Что-нибудь пишешь в свободное время? — серьезно поинтересовался Кузнецов, усаживаясь возле нас.
— Пишу.
