этот верхний уровень Кортоны остаётся горизонтальной. Я люблю проходить через верхнюю часть города. Ещё одна радость от моей прогулки — увидеть церковь Санта-Мария-Нуова. Как и церковь Санта-Мария- дель-Кальчинайо, эта расположена на широкой террасе, ниже уровня города. С дороги Монтанины я смотрю вниз, на её изящное здание, элегантный купол, который под солнцем выглядит очень глянцевым — аквамарин и бронза. Хотя церковь Кальчинайо более известна, ведь её проектировал Франческо ди Джорджо Мартини, всё же Санта-Мария-Нуова больше радует мой глаз. Любуясь ею, я забываю о таком понятии, как тяжесть. Эта церковь как будто на миг приземлилась на этом месте и, если случится чудо, вот-вот поднимется и улетит.
Развернувшись от ворот в сторону города, я иду к другому сокровищу — церкви Святого Николая. Она более новая — середины пятнадцатого века. Её украшения, как и в церкви Святого Христофора, одновременно дилетантские и очаровательные. Серьёзное произведение искусства — двусторонняя картина Синьорелли: с одной стороны снятие с Креста, с другой — Мадонна с Младенцем. Она предназначена для несения на штандарте в процессии, но сейчас её должен перевернуть хранитель. В жаркий день здесь хорошо отдыхать: ноги быстро остужаются на каменном полу. Уже направляясь к выходу, я замечаю почти спрятанное изображение ребёнка Христа. Автор картины — Джино Северини, ещё один мальчик из Кортоны. Северини, который в своё время подписал манифест футуристов, приверженца лозунга «убей лунный свет», мне сложно воспринимать в связи с религиозным искусством. Футуристы нападали на прошлое, приветствовали скорость, машины, промышленность. По всему городу, в ресторанах и барах, я видела плакаты картин Северини: кричащий цвет, вихрь, энергия. Потом, над столом в баре «Спорт», я увидела его Современную Мадонну, кормящую ребёнка. Эта женщина не похожа ни на одну виденную мной до сих пор Мадонну, у этой груди — как дыни канталупы. Обычно у Мадонны грудь выглядит как нечто отстранённое от её тела; бывают и круглые, как теннисный мячик. Оригинал Северини в Этрусском музее не вызывает скорби только потому, что он скучный. Отдельная комната, выделенная для Северини, увешана «винегретом» из его работ. Но нет ни одной его главной работы; к сожалению, представлены только образцы тех стилей, которых он в разное время придерживался: похожие на творения Брака коллажи с трубами, зубчатыми колёсами, спидометрами, столь любимые футуристами, женский портрет, скорее в стиле Сарджента, рисунки на уровне школы искусств и известные кубистские абстракции. В двух стеклянных витринах — его публикации и несколько писем от Брака и Аполлинера. Ни одна из представленных работ не отражает его индивидуальность и потенциал. Конечно, все футуристы пострадали из-за восторженного принятия фашизма: они выплеснули младенца вместе с водой. Но больше они пострадали из-за того, что оглядывались на Францию, ожидая новых веяний в искусстве оттуда. Многие замечательные картины футуристов так и остались никому не известными. По каким-то причинам Северини в последние годы в поисках сюжетов обратился к своим корням. Я думаю, в крови итальянских художников есть такой микроб, который побуждает их писать Иисуса и Марию.
Выйдя из церкви Святого Николая, я спускаюсь мимо нескольких монастырей без окон (наверное, у них внутри большие дворы); один из этих монастырей закрыт для посещения. Если бы у меня было кружево, требующее починки, я бы положила его в круглое окно, и при повороте колёсного механизма — «диска святой Екатерины» — оно передвинулось бы и оказалось в руках монахини. Как ни удивительно, в двух из этих монастырей есть модернизированные часовни. Спускаясь с холма, я опять встречаю работу Северини — мозаику у собора Святого Марка; если подняться по этой улице, окажешься на дороге к Распятию, которое спроектировал Северини. Ряд мозаик, обрамлённых камнями, изображает ход Христа к Распятию и потом к Снятию. В конце этой прогулки (в жаркий день я чувствую себя так, будто несу крест) я оказываюсь у Святой Маргариты, большой церкви с монастырем. Внутри, за стеклом, стоит сама Маргарита во плоти. Она усохла. При взгляде на её ноги бросает в дрожь. Скорее всего, молящаяся женщина встанет перед ней на колени. Маргарита — одна из тех постящихся святых, которых надо задабривать, чтобы каждый день получать хотя бы ложку масла. В молодости она кричала на всех улицах о своих грехах. Сегодня её сочли бы невротичкой, больной анорексией; но в те времена её желание пострадать так же, как страдал Христос, воспринималось с уважением. Говорят, даже Данте приходил к ней в 1289 году и обсуждал своё «малодушие». Маргарита здесь весьма почитаема, это имя слышится чаще всего, когда мамаши окликают своих детей в парке. Табличка возле ворот Бернады (сейчас закрытых) сообщает, что через эти ворота в 1272 году Маргарита впервые вошла в Кортону.
Главная улица, отходящая от площади Республики, ведёт в парк. По обе стороны улицы Ругапиана множество кафе и лавчонок. Владельцы часто сидят на стульях у дверей своих заведений или пьют кофе где-то рядом. Из дверей закусочной доносятся соблазнительные запахи жарящегося цыплёнка, утки и кролика.
Здесь быстро обслуживают; на ланч подают лазанью, а в остальное время дня — блинчики. Это блюдо представляет собой свёрнутое тесто с разными начинками — грибами, ветчиной, сосисками или моцареллой. Побывав на круглой площади Гарибальди — такие есть в каждом итальянском городе, — приходишь к убеждению (если вы ещё до сих пор не постигли этого интуитивно), что находишься в одном из самых цивилизованных городов планеты. Тенистый парк тянется на километр вдоль цветника, выходящего на долину ди Кьяна. Жители Кортоны бывают тут ежедневно. Этот парк какой-то вневременной. Меняются только наряды, цветы, высота деревьев; всё прочее вполне могло быть таким же сто лет назад. Вокруг фонтана, льющего свои холодные струи на перевёрнутых вверх ногами нимф верхом на дельфинах, молодые родители присматривают за играющими детьми. По скамьям расселись беседующие соседи. Часто какой-нибудь папаша сажает своего крошечного отпрыска на двухколёсный велосипед и с живым страхом следит, как вихляют колёса, когда он едет по дорожке. В этом спокойном месте хорошо почитать газету. Сюда можно привести собаку на вечернюю прогулку. Справа от парка находятся долина и изгибающийся берег Тразименского озера.
Парк заканчивается белой дорогой, обсаженной кипарисами. Пройдя по этой пыльной дороге около километра в сторону своего дома, я оборачиваюсь и вижу, сразу за стеной замка Медичи, часть стены, построенной этрусками, — её тоже называют Брамасоль. Она обращена к югу, как храм возле Болоньи, и вполне могла быть частью храма солнца. Кто-то из местных жителей рассказывал нам, что это название родилось в короткие зимние дни и выражает жажду человека увидеть солнце. Всё лето утренняя заря освещает стену этрусков. Солнце будит меня. Кроме радости от увиденного восхода, я замечаю в себе какую-то древнюю и примитивную радость: вот и новый день пришёл, никакой бог тьмы не поглотил нас за ночь. Это самое логичное название: подобные храмы солнца надо строить повсюду. Может, это название говорит о древнем назначении этого места? Воображаю, как этруски распевали свои молитвы при первых лучах солнца, выглянувших из-за Апеннин, как намазывались оливковым маслом и всё утро лежали под большим старым средиземноморским солнцем.
В своём «Искусстве путешествовать» Генри Джеймс описал, как шёл по этой дороге. Он брёл вперёд под палящим солнцем и обошёл стену по внешнему периметру. Там он обнаружил громадные нецементированные блоки, они светились и мерцали под лучами солнца, и ему пришлось нацепить синие очки, чтобы увидеть в должной перспективе смутное прошлое этрусков. Синие очки? Это солнцезащитные очки девятнадцатого века? Представляю себе, как Генри смотрит вверх с белой дороги, мудро кивая сам себе, стряхивая пыль с носков ботинок, а потом возвращается в отель и выплескивает на бумагу свои впечатления, причём исписывает строго определённое, положенное на этот день число страниц. Я бреду под таким же солнцем и пытаюсь совершить такой же мистический акт: в свете этого утра различить мощный свет того давнего-давнего прошлого.
Riva, Maremma: Берег, Маремма. В самую глушь Тосканы
Наконец мы готовы покинуть Брамасоль, правда на несколько дней. Натёртые воском полы сверкают. Вся подаренная Элизабет мебель сияет от пчелиного воска, шкафы выстланы флорентийской бумагой. Рынок снабдил нас антикварными белыми покрывалами для кроватей. Все системы в доме функционируют. В одну из суббот мы даже смазали все ставни: каждую снимали, промывали, потом втирали в неё льняное масло, запах которого, кажется, пропитал всё вокруг. Я разбросала вдоль построенной поляками стены
