Ну так тем более надо пойти и поставить точки над «и». Можно даже не говорить этой вечно сомневающейся и всегда всего боящейся за него дуре. Что с ним может случиться? Окажется криминалом — ей и знать ничего не надо о встрече. А повезёт — сама будет рада до ушей. Можно купить ей шубу, машину поменять.
Рой мыслей прервал уверенный голос.
— Ну так как, Дмитрий? Вы так долго со мной говорите, что я понимаю — встреча состоится? Называйте, где и когда.
Дима деланно засмеялся.
— О-оо, да вы психолог. Тогда вам и карты в руки. Место встречи за вами.
— И изменить его нельзя, — обрадовано подхватил незнакомец. — Смотрите, как закрепился штамп: не успеваешь сказать «место встречи», как язык сам добавляет — «изменить нельзя». Кто в этом виноват, как вы думаете? Высоцкий? Говорухин? Или просто удачный слоган?
— Вот при встрече и обсудим.
— Отлично. Тогда завтра в «Славянском базаре», если не возражаете. Я тоже имею к театру некоторое отношение.
На следующий день в семнадцать ноль-ноль (опаздывать он не любил) Дмитрий переступил порог роскошного ресторана, известного во всём мире как место зарождения небезызвестной идеи создания известного в прошлом театра. Его встретил туго зажатый вишнёвого цвета фраком метрдотель, помог раздеться, проводил через уютный пустой зал в отдельный кабинет.
Навстречу, широко улыбаясь, поднялся молодой человек, подошёл, протянул руку.
— Я поражён вашей точностью, Дмитрий. Знаю, это редкое качество называют вежливостью королей, но артистов… — и поведя широким жестом в сторону накрытого стола, понизив голос, добавил: — Спасибо, Лёня, ты свободен.
Вишнёвый фрак поклонился и исчез в дальнем углу зала.
— Зовут меня Владимиром, фамилия Сомов, русский, христианин православной веры. Вы меня не узнаёте?
Вопрос был настолько неожиданным, что Дима на мгновение замер. Зрительная память была у него незаурядная, это подтверждалось неоднократно: через много лет без труда мог вспомнить человека с которым встречались мимолётно. Женька называла его «поляроидом».
— Смотри, смотри, кто это? Очень знакомое лицо.
— Понятия не имею.
— Ну, пожалуйста, включи поляроид.
Он включал. Появлялась фотография с постепенно вырисовывающимися на ней чертами лица конкретного человека.
— Вон тот, с бородой?
— Да.
— Это Эдик. Три года назад на пляже в Ялте он уступил тебе свой топчан.
— С ума сойти. А вон тот, толстый?
— Это Петя. В бытность нашу студенческую он работал в баре гостиницы «Москва». Был худ и черноволос. Теперь, видимо, разбогател.
Женька ахала и всегда аплодировала. Была у них такая игра. Сейчас поляроид не срабатывал.
Они подошли к заставленному яствами столику, сервированному на двоих.
— Я заказал только холодное, горячее выберем вместе, если не возражаете. Не знаю вашего вкуса, не хотел рисковать. А закуска традиционно русская, славянская, выбор известен и невелик: рыбка, грибочки, икорка разноцветная — вот, пожалуй, и обчёлся. Что будем пить? Я, грешен, стою за водочку. Здесь она кремлёвская, без дураков.
Дима тоже из всех напитков предпочтение отдавал русской прозрачной и не из квасного патриотизма, а исключительно по привычке: уж больно много отведано было в пору его буйной молодости.
Сомов оказался любопытным собеседником: свободно, с юмором анализировал политическую жизнь России, раздавал меткие ярлыки известным бизнесменам, артистам, руководителям политических партий.
Сам он придерживался правых взглядов, но при этом не был ортодоксальным демократом, мог, например, отчитать Явлинского, беспощадно выпороть Гайдара и, почти как Ленин Троцкого, назвать Хакамаду с Новодворской политическими лесбиянками.
При этом он не навязывал своих взглядов, немедленно замолкал, когда обнаруживалось несовпадение мнений, и тактично переводил разговор на другую тему. Если же партнёр брал инициативу на себя, безапелляционно настаивая на правоте своих слов, он без видимых усилий уступал поле брани, отходил в сторону и искренне смеялся, когда того требовала ситуация. Он был примерно одного с Дмитрием возраста, если и старше, то ненамного. Гладко выбритые с синим отливом щёки, густые, чёрные, рукотворно-небрежно свисающие на лоб волосы, чуть длинноватый, упирающийся в аккуратно подстриженную полоску усов нос. При желании его можно было принять за лицо «кавказской национальности», если бы не откровенно вступающие в противоречие с восточным обликом круглые, тёмно-синие, славянского типа глаза. Во всяком случае, Дима был убеждён, что кровей здесь намешано немало.
Разговор протекал неспешно. Сомов не торопился раскрывать карты.
— И потом, Дима, согласитесь, воровство воровству рознь. Если я залез в ваш карман и присвоил заработанные вами, подчас с огромным трудом заработанные, деньги — да, я вор. Я вор и судить меня надо по всем человеческим законам, по Господним заповедям — не укради! Ах, как легко и приятно, мне представляется, правоохранительным органам бороться с преступностью в обществе, не отлучённом от морали и библейских устоев. Я бы первый, живи я в таком обществе, вступил в ряды борцов с расхитителями народной собственности. И сейчас мы с вами беседовали бы на гораздо более увлекательные темы. Но — увы… Меньше всего мне хочется, чтобы мои слова выглядели ёрничаньем или, не дай бог, нравоучением, я излагаю очевидные, прописные истины и если вы не согласны — готов внимать вашим доводам как угодно долго. Но вы не можете не согласиться, что мы слишком долго жили в стране, где законы соблюдались, мягко говоря, не всегда и не во всём. Жили и продолжаем жить — ничего ведь не изменилось. НИЧЕГО! Вот в чём трагедия многомиллионной страны — те же знакомые всё лица в тех же чуть подреставрированных креслах и даже не всегда переименованных кабинетах. Или, что намного хуже, потому что молодости свойствен экстремизм, в эти кабинеты запущены отпрыски этих лиц, с молоком матери впитавшие большевистскую ментальность. Дмитрий, мы живём в стране, имя которой — абсурд, бардак, воровская зона, — как вам больше нравится. Может быть, я говорю грубо, но поверьте мне — это так. Это моё убеждение. Помните у Тютчева: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить»? А знаете современную интерпретацию? Нет? Там есть несколько нецензурных выражений, не злоупотребляю, но из песни слов не выкинешь: давно пора, ебёна мать, умом Россию понимать, а что в Россию можно верить, пора, ебёна мать, похерить.
Сомов достал из серебряного ведёрка запотевшую бутылку, разлил по рюмкам густую прозрачную жидкость.
— Что такое большевистская ментальность? Опять не буду оригинальным, такая уж, видно, сегодня у меня планида — говорить банальности, тем более, позвольте комплимент в вашу сторону, быть оригинальным в вашем присутствии непросто, если вообще возможно, одним словом, главным, самым прочным и одновременно самым гнилым кирпичиком в фундаменте советской ментальности является двойная мораль. Да? Правда? Согласны? Я очень рад. ДВОЙНАЯ МОРАЛЬ. Этому нельзя! И этому нельзя! И этому! Никому нельзя. А МНЕ — МОЖНО. Всё! Конец. Распад. Гангрена. Если кто-то ест хлеб с маслом, а мой сын в это время умирает с голоду, если кто-то может излечиться от рака, используя достижения мировой медицины, а моя мать умирает от гриппа, потому что кончилась отечественная вакцина, если меня обкладывают флажками, указывая пути передвижения, а в то же время горстка авторов и издателей этих указов вместе с домочадцами и прислугой охотятся на ланей в южноамериканских заповедниках — я, как вы понимаете, говорю о самых периферийных признаках двойной морали, — если всё происходит так, а в нашей с вами стране именно так и происходит, — тогда конец: никого уже не заставишь в своих поступках
