бывшей выставки достижений народного хозяйства.
Оба, каждый по-своему, заметно волновались.
Сева очень давно (не припомнить даже, когда в последний раз) бывал в подобного рода заведениях с официантами и столиками, покрытыми пусть не первой свежести, но всё же скатертями. Беспокойство (и немалое) вызывало отсутствие меню, но не спрашивать же, в самом деле, что сколько стоит.
Катю смущало другое. Во-первых, она опоздала минут на двадцать и, поскольку это было не свидание, а деловая встреча, её не покидало чувство неловкости. Во-вторых, ей впервые предстояло давать показания, она не знала, что от неё потребуется, и готовилась к обязательному, как ей казалось, в таких случаях подвоху.
Правда, внешний вид протянувшего ей удостоверение молодого человека как-то сразу успокоил: вихрастый, длинноногий, с отличной — это просматривалось невооружённым глазом — фигурой муровец, если и вышел из несовершеннолетнего возраста, то наверняка недавно. Располагала и не без труда удерживаемая на лице серьёзность, и цвета варёного рака краска, залившая щёки, когда она подхватила его под руку, целомудренно прижав локоть к своей груди.
По пути в кафе он объяснил ей, что предстоит никакой не допрос, пусть она даже не берёт в голову, если не хочет — может вообще ничего не говорить, это любезность с её стороны, что согласилась встретиться. Но если уж так случилось — спасибо большое, может быть, и он сможет ей в чём-нибудь помочь, мало ли как бывает в жизни и, если люди будут помогать друг другу — неважно кто чем занимается (Ты вот, например, работаешь? Учишься? А на кого? На артистку? Надо же!) — главное, чтобы было желание помочь, тогда жить станет намного интереснее. Катя постепенно успокоилась, развеселилась: это ж надо, какие тюлени работают в уголовном розыске. Даже этот участковый переросток Шор напускал на себя генеральскую важность, раздевал глазами и недвусмысленно намекал, что восстановление сгоревших документов находится в прямой зависимости от её понятливости. А тут — культурист, от одного взгляда на которого начинает истомно ныть и увлажняться низ живота, ведёт себя, как впервые оказавшийся свидетелем женской наготы школьник. Главное, конечно, не расслабляться особенно-то, мало ли что у него на уме, может, это он так прикидывается лихо, строит из себя невинность (учат же их там психологиям разным), а потом — рр-раз и птичка уже в клетке, ловить не надо, сама залетела, да ещё и дверцу для надёжности захлопнула. Всё может быть, ухо надо держать востро (вот ведь проболталась уже, что учится во ВГИКе, кто за язык-то тянул? Артистка будущая, Брижит Бордо, видите ли, не проходите мимо. Теперь запросто может в институт сообщить, неприятностей не оберёшься. Но с другой стороны — Шору ведь этому потному про артистку ничего не сказала, даже в голову не пришло. А тут… Нет, не так всё просто, мы тоже не лыком шиты, знаем, кому можно довериться, кому нет. Инстинкт женский — это вам почище любой психологии). Безусловно, расслабляться нельзя, но уж больно фасад привлекательный.
— Ты когда обнаружила, что забыла сумку?
Сева постарался задать вопрос как можно непринуждённее, вроде даже и не интересуясь ответом. «Ты» они стали говорить друг другу сразу, как малые дети в песочнице, которым и в голову не может прийти говорить «вы».
— Так сразу почти. Дошла до метро — нет сумки.
— И не вернулась?
— Почему? Вернулась. Но к нему баба пришла.
— Какая баба?
— Обыкновенная. Жена. Я так и знала. Он-то мне соврал: на съёмки. Какие съёмки? Нашёл дурочку. Я что, не знаю, как вы себя ведёте, когда опасность грозит? Все одинаково: глаза на лбу, желание в пятках и бегом по квартире следы заметать. Хоть бы кто для разнообразия пластинку сменил.
Сева почувствовал, что краснеет. Он ненавидел этот свой природный дефект, боролся с ним как мог, был даже однажды у врача и только когда узнал, что явление это примитивно физиологическое, связанное с поверхностным расположением кровеносных сосудов, никакого отношения к психологии не имеющее и неизлечимое, — только после этого сдался. Впрочем, ненавидеть себя за это не перестал.
— И что дальше?
— Дальше — больше: чем дальше влез, тем больше слёз. — Катя, похоже, окончательно пришла в себя, от смущения не осталось и следа. — Мне мама всегда говорила: «Не бери чужого, Катерина, своим обходись». Да только нет его, своего-то, не завела ещё. Приходится чужим пробавляться. А что сделаешь — природа — она требует, по себе, небось, знаешь, не мальчик, чай? Я прихожу — консьержка говорит: не мешайся, к нему жена приехала. А у меня на метро ни копейки. На, говорит, тебе десятку, завтра придёшь, отдашь. Ну я и пришла вечером. О-оо-ооо, господи, что там делалось! — Катя тяжело вздохнула, ударила кулачком по столу, похоже, обещая судьбе отомстить за сгоревшую сумку. — Там у меня и паспорт, и студенческий, и пудра французская. Хорошо — денег не много.
Конечно, если бы Мерин внимательно слушал свою новую знакомую, ему и в голову бы не пришло задавать свой следующий вопрос. Но он самозабвенно боролся с покраснением, преуспел в этом нелёгком деле, обрадовался и потому спросил:
— А чего ты у него делала?
Катя движением головы откинула со лба набежавшие рыжие пряди, с нескрываемым испугом посмотрела на Мерина. Нет, перед ней сидел не прожжённый пошляк, умело прикрывающий цинизм детской наивностью. На неё смотрели глаза ребёнка, наивность которого граничила с цинизмом. Она не без снисходительности улыбнулась.
— Трахались. А ты что делаешь, когда ночью с девушкой домой приходишь? Чай пьёшь?
Сева выскочил из финской бани, ему захотелось окунуться в снег.
Катя расхохоталась, громко, заливисто так, что на неё стали оглядываться посетители кафе.
Подошла официантка, швырнула на стол приборы, рюмки, графинчик с водкой. Когда она удалилась, Катя снизошла до объяснений.
— Ладно, слушай. — Она долго вытирала мокрые от слёз глаза платочком, успокаивалась. — Ну ты комик, тебе только в милиции и работать. Так вот, вникай, у меня до лекции двадцать минут осталось, напрягись. Мы с Феликсом пришли на день рождения Светланы — это его знакомая, Филькина, я её первый раз видела. Дима пригласил меня на медленный танец, танцевал смело, всё, чем интересовался, проверил, я не возражала — жалко что ли? Сказал, чтобы без него не уходила. Думала — шутка: известный артист, я ему в детстве любовные письма писала. А он, прошло время, «поехали» говорит. Я и поехала. Всё очень просто. Как провели ночь — расскажу подробно в другой раз: спешу, а тут спешить никак нельзя, можно упустить главное. Утром ему позвонили. Говорит — с киностудии. Я не поверила и правильно, как оказалось, сделала, стала собираться. И вот тогда он повёл себя не так, как все, долго увлечённо прощался со мной со стороны спины, минут пятнадцать прощался, не меньше. Потом я оделась и ушла. Сумку вот на радостях забыла. Всё? Могу идти или наручники наденешь?
Мерин к этому времени успел собраться: кровь от лица отхлынула и послушно продолжила путь по проторенным каналам.
Более того, ему вдруг стало необъяснимо жаль эту синеглазую фиглярствующую девицу: надо же так залепить себя непроходимой бравадой.
— Я почему спрашиваю, — интонация получилась заботливой, почти отеческой, — дело в том, что Дмитрий Кораблёв погиб, сгорел в своей квартире.
Подобной реакции он не ожидал. Какое-то время Катя продолжала смотреть на него с задорным вызовом. Потом веки её задрожали и она всем телом, не спеша, как перестоявшее тесто, стала сползать на пол.
Вера Кузминична знала всё: и кто сгорел, и что сгорело, и кто поджёг. Слава богу, пять с лишним лет уже, каждого жильца с момента введения дома в эксплуатацию и принимала, и в учётный реестр заносила, и расселяться помогала. Хоть экзаменуй, хоть ночью разбуди (она со сменщиками — Клавкой и её мужем через двое на третьи сутки дежурила), хоть с закрытыми глазами — всех до одного обрисовать могла со второй по сорок восьмую квартиру включительно.
Это была, по всей видимости, не первый десяток лет работающая в охране женщина, возраст которой в силу патологической худобы определить не представлялось возможным: ей могло быть и пятьдесят и сто пятьдесят. «А то и больше», — подумалось Мерину. Где-то сразу за рядом вставных зубов одна щека её
