соединялась с другой, глазные впадины уходили к затылку, а лоб, скулы и нос были обтянуты белёсой, без единой морщинки кожей, так что казалось, это и не кожа вовсе, а самый что ни на есть череп. Разговаривала она нельзя сказать — охотно, на вопросы отвечала без энтузиазма, но и кичливости особой не выказывала. Вы спрашиваете — у вас работа такая — понятная вещь. Я отвечаю. Хотя мои обязанности — следить за чистотой подъезда да запирать двери после полуночи. Всё остальное — по своему усмотрению. Сочту нужным — как на духу, с мельчайшими подробностями. А не сочту — не обессудьте — не знаю, не видела, не моего ума дело. А вот вопросики ваши, да в их последовательности, запомню намертво (память благо натренирована годами долгими), потому как докладывать предстоит незамедлительно и тут уж упаси тебя Создатель забыть что или того хуже (даже помыслить страшно) — скрыть — никак невозможно. Да и не бывало такого с тех пор, как себя на службе помнила, а было это не вчера, не на прошлой неделе, а ни много ни мало — война ещё не началась — середина тридцатых. Золотые годы, ей шестнадцать только-только, статью в мать пошла: и шея, и грудь, и спина, и ниже — прикоснись — взорвётся, пламенем обуглит. Прикасались многие. Всех память держит, всех до одного, хоть и не хватит пальцев на руках-ногах, но первого… Всеволодом звали. Вознеслись! Год на землю не ступали. Ни дать ни взять — первые космонавты.
— Вы что-то надолго задумались, Вера Кузминична. Я про Кораблёва спросил. — Мерин многого не ожидал от задержавшейся на этом свете мумии, но для очистки совести решил попробовать. — Первого, вчера то есть, по расписанию не вы дежурили?
— Так тебя, говоришь, Всеволодом зовут?
— Севой. Всеволод Игоревич.
— Да нет уж, — консьержка решительно отвергла оба предложенных варианта, — Всеволод лучше всего.
Какое-то время в ней происходила мучительная борьба, какая случается с нашкодившим школяром, не решающимся перед неизбежностью публичной порки выдать своих товарищей. Наконец одна из сил, очевидно, взяла верх и она сказала:
— Я дежурила. Должна была Клавка, её очередь, но у неё муж запил, к наркологу возила. Генка часто так. Два дня сухой, ни грамма, а как его смена — с утра зальётся и спит. Клавдия и за себя, и за него, в неделю два раза только глаза закрывает. А тут как что-то, видать, памятное для себя отметил, так до первого не просыпался. Вчера товарищи привозят синего, выгружают, Клавка видит — труп — выть давай, а он глаза открыл и говорит: «Водки принеси, Клавдия, мы с товарищами погибших помянем». А каких погибших — до Победы ещё неделя. Ну она его связала и к наркологу. А её смена была. Я дежурила. Вторые сутки.
— И до утра сегодняшнего?
— И до утра, и после, и сейчас. При мне всё было. И пожар, и до пожара. И после. Эх, Всеволод… Если б тебя не Всеволодом звали… Тебе сколько лет?
— Двадцать. Скоро.
— Всё правильно, — она невесело улыбнулась. — Именно двадцать. Пойдём, чаем угощу. Не люблю я власть вашу, довела народ до крайности, порядок забыли, убивают, грабят, раньше разве могло такое? Рта б не раскрыла, кабы не Всеволод.
На этих словах Вера Кузминична не по возрасту легко поднялась, достала из ящика связку ключей.
— Пойдём, Всеволод, горяченьким побалуемся. Сейчас хороший продают, английский, будь он неладен, покалякаем, пускай эти бактерии новые малец без моего сгляду поживут.
Они поднялись на один этаж.
Комната консьержки радовала глаз светом и чистотой. Лучи яркого майского солнца отражались в каждой блестящей поверхности, а так как блестело и сверкало всё — начиная от зеркально гладкого, не предназначенного для ходьбы по нему пола, включая рюмочки, чашечки, вазочки на стеллажах, иконку с лампадой в правом углу, слоников на телевизоре «Сони», сам телевизор, белую люстру с лампочками в виде свечек, белые подоконники с белыми блюдечками под цветочными горшками — всё сверкало, — комната создавала впечатление сказочного стеклянного куба, заселённого солнечными зайчиками. И, казалось, жить здесь должна сказочная же, непременно маленькая и очень добрая старушка — фея, которая следит за этими зайчиками, кормит их и иногда выпускает погулять.
Высоченная, плоская как трёхслойная фанера Вера Кузминична была здесь телом инородным, случайным и ненужным.
— Диму я знала со дня их переезда, раньше они жили у Жениного отца на Котельнической. Огромная трёхкомнатная квартира, теперь он там один остался, за ним уход нужен, на учёте в психдиспансере состоит, жена умерла после родов. Пока жили вместе — нормально, он не буйный, музыку пишет, всё жене посвящает, не верит, что нет её, разговаривает. Сперва мать его за ним ходила, потом умерла — подросла Женька. Когда поженились — втроём жить стали, Дима ведь артистом был известным, видал, наверное, по ящику часто мелькал. Один он в нашем доме не «новый», не грузин-чеченец, не воровал никогда, жили — беднее не придумаешь, она себе платья по три раза из одного переделывала, а едино всем на зависть — оглядывались, как пройдёт. Да и Дмитрия тоже не пальцем делали, молодой-красивый, жил бы да жил, бабы пчёлами, не отогнать, видать, пестик мёдом мазанный. Уж как покойница, царство ей небесное, — Вера Кузминична набожно трижды перекрестилась, слегка поведя головой в сторону иконы, — намучилась, настрадалась, скольких с лестницы поспускала — не перечесть, назову цифру — подумаешь: умом тронулась, старая. Всё прощала — такую любовь в себе носила. Случается, оказалось, и в ваше ебучее, прости Господи, время такому чувству родиться, не только в мою молодость. Чего ему не хватало? Армию в Афганистане прошёл, с обезьянами ихними черножопыми сражался — другие руки-ноги там оставили, а кто и головы, он — ни царапины. Институт кончил, в телевизоре снимают, какая ни есть, а всё ж таки работа — деньги платят. Радуйся. Так нет, как все захотел, чужого да побольше, чтоб не унести, связался с криминалом, а на чужое ведь охочих искать не надо — их кругом пруд пруди. Вон у нас на пятом в 23-й двухкомнатной армянин с семьёй снимает за полторы в месяц, так хозяин её, 23-й то, Венька Чугин, в московском городском комитете партии раньше на побегушках был делопроизводителем, ниже некуда, ноль почти, а теперь знаешь, какой деньгой управляет в ЮКОСе-то этом? И брат его, теперь, правда, под следствием…
Если бы Мерину кто-нибудь сказал, что такое может быть — не поверил. Даже Скоробогатову. Ни за что! Сорок восемь квартир, сто сорок четыре человека, у каждого живущие в других районах, городах, странах родственники — папы-мамы-бабушки-дедушки, дети, братья, сёстры, друзья, наконец, это значит умножай ещё как минимум на пять. И чтобы обо всех подробно, с болезнями, родами, любовниками!.. И ведь не показывают же в музеях, не возят по миру, как небываль о семи головах. Пылинки не сдувают и не обеспечивают пожизненным содержанием. А — простой консьержкой! В подъезд! За ничто: за насмешку над старостью в три раза меньшую прожиточного минимума. Невероятно! Непостижимо уму! Значит — не лучшая, заурядная, каких много, впитавших с молоком родины бациллы подгляда, доносительства, зависти. И уже как кислород, как доза, корчащемуся в ломке: некому донести — не жизнь. Нельзя расстрелять — не власть.
Вера Кузминична не прерывая монолога заварила чай, достала из буфета плетёную корзиночку с печеньем. Недолго потоптавшись в 23-й, она перенеслась воображением в соседнюю однокомнатную с её безалаберной матерью-одиночкой, владелицей 230-го «Мерседеса» и двух счетов в коммерческих банках, заглянула в сдвоенную пятикомнатную — «без прав перепланировали, можно отсудить, но он в Думе по связям с прессой, а на неё записан пластмассовый завод» — задела ещё кого-то и вернулась на одиннадцатый этаж к Кораблёвым.
— Женя-то, царство ей небесное, когда мужик её коммерцией занялся, очень против была, но потом сникла, она ведь скрипачка, много ли в наши-то дни наскрипишь, а тут и машина иномарка, и летом за границу в Италию…
— Простите, Вера Кузминична, — Мерин подумал, что самое время направить поток в нужное ему русло, — можно я вас перебью?
— Да, конечно, Всеволод, болтаю, а ты бери, что нужно. И спрашивай. Уж если решилась — всё, назад ни шагу. Такая.
Она отставила чашку, выпрямилась, приготовилась слушать.
