обеспечить своему лицу подобающую моменту серьёзность.
— Что с вами, вам плохо? — Кто-то тянул Мерина за плечо. Сева вздрогнул, поднял голову. На него смотрели четыре внимательных заинтересованных глаза: старушка в потёртой лисьей шубке и рыжая собачонка, сделанная, казалось, из остатков того же меха.
Старушка склоняла голову направо, собачка налево, обе приподняли бровки и приоткрыли рты, обнаружив при этом отсутствие примерно одинакового количества зубов. Были они так неестественно похожи друг на друга, что на какое-то мгновение Сева растерялся — кому из них отвечать: заговорить человеческим голосом, равно как и затявкать, могли обе.
— Нет, нет, спасибо, всё в порядке. Просто я люблю так сидеть — согнувшись, спасибо, не беспокойтесь, скамейки все заняты, а тут пусто. — Он даже встал от напряжения.
Лисьи шубки повернулись друг к другу, удовлетворённо кивнули головами, одна из них сказала: «Ну и слава Богу! А то мы идём, смотрим — странно как-то сидит человек, мало ли что. Ну и хорошо. Пойдём, Даша».
Синхронно покачивая рыжими спинками, они неспешно двинулись вверх к Пушкинской площади. Сева мог поклясться, что слышал, как Даша говорила: «Ну что, съела? Вечно на своём настоишь. Видно же — отдыхает человек. Нет — подойдём, подойдём».
В конце бульвара на пятачке возле памятника Высоцкому пахло пельменями, чебуреками, шашлыком и ещё чёрт-те чем. Смуглолицые приверженцы частного предпринимательства не только возвели здесь уютные кафе «а-ля Пигаль» — с музыкой и видеотекой, но ещё и гортанно, на весь квартал зазывали прохожих, перечисляя несомненные достоинства восточной кухни. Надо было или немедленно собирать остатки воли и как можно быстрее миновать этот вертеп кулинарных соблазнов, или же идти на поводу у изголодавшегося организма и позволить засосать себя в омут чревоугодия.
Мерин выбрал второй вариант. В конце концов, есть ещё 15 минут, долго ли проглотить порцию горячих хинкали, а если учесть, что не ел он практически со вчерашнего вечера, то есть скоро перевалит на вторые сутки, то речь вообще может идти не о минутах даже, а о секундах. Да, пережёвывая пищу, думать, скорее всего, не получится. Но — что делать. Значит, придётся Скоробогатову ограничиться неполной информацией, не все версии услышит, не все доказательства. Ничего, переживёт. Существует же мнение (и он, Мерин, безоговорочно с ним согласен), что сверхурочная работа непроизводительна, даже вредна и является следствием отсутствия профессионализма. Медициной же установлено: работать нужно восемь часов и никак не больше. Причём с обязательным, между прочим, часовым перерывом на полноценный калорийный обед: первое, второе, третье. Если, конечно, хотите, чтобы голова варила, работа спорилась, кровь кипела и желание достичь конечного результата не иссякало. А сутками бегать голодным с высунутым языком — много наработаешь? Язва. Инсульт. Расстройство психики. Пенсия.
…Мерин старательно вычистил тарелку корочкой хлеба, допил крепкий душистый чай. Хинкали запомнились тающим во рту тестом, убедительным количеством мяса, щедро наперченной подливой. Как сказала бы бабушка — шеф-повар дачу себе уже построил.
Так, язва не язва, а на всё про всё ушло шесть минут. Для того, чтобы с восьмым ударом курантов девятым стукнуть в дверь шефа, надо поторапливаться. Процедить весь разговор с Верой Кузминичной не удастся, конечно, но хотя бы начать разгребать этот завал надо попробовать.
Евгения Молина вошла в подъезд ровно без одной минуты девять (Мерин уверовал в консьержку, как в самого себя: если та сказала в 8.59 — можно не сомневаться), на ходу бросила «здрасте», поднялась в лифте на 11-й этаж. До этого минут за 15 спустилась Катя, за ней Кораблёв — бегал в магазин и обратно. Значит, никаких сюрпризов: созвонились, договорились о встрече. Инициатива исходила, по всей видимости, от Молиной, иначе трудно объяснить присутствие в квартире посторонней женщины и поспешную беготню Кораблёва за ветчиной, оливками и шампанским (привет от Веры Кузминичны).
Далее, в 9.30 — «скорая» (перед этим Катя возвращалась за сумкой, но допущена не была), в 9.40 примерно вынос тела и отъезд.
С тех пор Дмитрия в доме не видели.
— А вы, бывает, отлучаетесь с рабочего места во время дежурства?
— Практически — нет, не положено. С тобой вот — исключение, Всеволод, нравишься ты мне, помочь хочу. А так всё в подъезде: и чаёк сварить, там плитка у меня, и подогреть, что дома заготовила. Всё под рукой — и попить, и поесть.
«И посрать? — хотелось спросить Севе. — Хоть вы и сто лет в органах, но всё же надобности отправлять случается, не железный же Феликс». Вера Кузминична без труда угадала скрытый смысл его молчания.
— В восемь утра перед заступлением всё справишь и до полуночи, пока подъезд не закрою. Там и отлучиться можно. Привычная.
— А вчера, вы хорошо помните, никаких исключений не было, не отходили? В квартире труп нашли. Как же он мог там оказаться, если вы говорите — Кораблёв не возвращался?
Мерин рисковал: было задето профессиональное самолюбие секретного сотрудника государственной безопасности и возведение неприступной стены могло стать результатом подобных незрелых вопросов. Но какое-то шестое чувство подсказывало ему, что налаженный контакт держится на выстраданных ею приятных воспоминаниях и нежелательного отчуждения в их отношениях не произойдёт. Так и случилось.
— Чего ж тут не помнить, если прошло всего ничего, — слегка лишь насупилась консьержка, — в тот день вообще всё вверх дном: сначала гости туда-сюда — праздник ведь, многие не забыли, потом санитары, пожарные, милиция, дети орут, все кричат, грязи нанесли — сумасшедший дом. Может, и проглядела кого. А до пожара тихо было, на цыпочках ходили, шепотом разговаривали: про Евгению весь дом быстро узнал — все послушные, добрые, вежливые — несчастье сближает. В 19.15 только Светлана приходила, я минут на пять с ней к себе поднималась, Нюрку вместо себя сажала.
— Кто это Светлана?
— А подруга Кораблёвых. Она, когда голубки мои разошлись, себе не отказывала, пару раз в месяц обязательно забегала.
— И чего хотела? — Мерин не понял жирного намёка.
— А чего они все от вас хотят? Тебе виднее, Всеволод, дело молодое. Дрожит вся, где, говорит, Дмитрий, срочно нужен. Я говорю — понимаю, что срочно, сама, бывало, торопилась — невтерпёж, но нет его, подожди, от этого ещё никто не умер, а она — телефончик дайте…
— Чей телефончик?
— Так турка какого-то из тусовки ихней, бывал здесь, богатенький, на джипе с охраной катается, не люблю я богатых-то, они его турком называли, может, и впрямь оттуда… — Вера Кузминична подошла к застеклённому книжному шкафу, плотно заставленному одинаковыми амбарными тетрадями, открыла дверцу, любовно провела ладонью по корешкам.
— Вот они, родимые, надоели до смерти, а поглядишь — как без них, память — она не молодеет. Что там твоя энциклопедия, что Интернет. А ещё спорят, кто компьютер изобрёл. Мы изобрели. Мы! СССР! Вот он стоит, в начале века русским умельцем скроенный, застеклённый, лаком покрытый. Напряги только память — рука сама к полочке потянется, книжку определит, страничку откроет…
— А Нюра — это кто?
Опять же он понимал, что своим вопросом грубо попирает поэтическое отношение Веры Кузминичны к своей профессии, но время поджимало, пора было возвращаться на Петровку.
— Нюрка-то? — Консьержка, похоже, даже обрадовалась. — Суржик, жилица наша. Они с Дмитрием одно время переплетались — весь дом ходуном ходил. В лифте встречались. Она лифт любит. Возбуждает он её, должно. Хлебом не корми, а в лифте трахни. Беззлобная девка, безотказная, но с причудой, каждого кавалера кричать заставляет. В самый момент — «Чего, говорит, ты делаешь?» Тот мямлит. «Громче, — говорит, — говори!» Тот громче: «Как — что?» Ну в общем — это… Она опять: «Е…шь, что ли?». «В общем, да…» «Громче!» Тот громче. «Ещё громче!!» Ну тот в ор, как зарезанный, мол — е…у!!! И так каждый раз. Я её спрашивала: «Нюр, они зачем у тебя кричат-то?» А она: «Баба Вера, я без этого не кончаю, мне без этого — что пальцем в ухе ковыряют — никакой радости».
