самое главное — гематомы на теле Евгении Молиной. Летальный исход подобного типа яда наступает ровно через 120 минут после приёма, после попадания в кровь. Значит — что? Избиение произошло до? Или после? Или во время, то есть насильственное внедрение препарата? В таких случаях естественнее обратиться к врачу, а не ехать на свидание к бывшему мужу, пусть даже горячо любимому. Если — до, тогда кто? Окружение Молиной не даёт оснований для подобных предположений. Значит — это не сто процентов, но всё же — после. После того, как ей дали выпить отравляющее вещество, её избили. А если так — в этом вполне мог принимать участие и Кораблёв. И ещё, кто дал разрешение на кремацию?
Полковник вернулся к столу, поудобнее устроился в кресле, улыбнулся, стараясь разрядить не на шутку сгустившуюся атмосферу. Спросил нестрого:
— Ну, Сева, у тебя есть ответы на эти вопросы? — Мерин подавленно молчал.
— Пять суток, начиная с этого момента. — Полковник взглянул на висевшие над входом часы. — Не спеши, Всеволод, проверяй каждый свой шаг. Ты много сделал, будет обидно, если в конце напортачишь.
Катя вторые сутки не вставала с кровати: ни пить, ни есть, ни думать ни о чём не хотелось. Мятая белёсая подушка оттеняла вспухшие от слёз глаза, сноп свалявшихся рыжих волос, нос морковкой, без кровинки губы.
— Метлу в руки и на огород ворон пугать, — бесилась соседка по комнате — тёмноусая студентка режиссёрского факультета Юлия. — Я тебя дуру год уже уму-разуму бесплатно учу, время-нервы расходую, в курсовую сниматься взяла — думаешь зачем? За просто так, думаешь, или за передок твой рыжий? Нет, милая, мне он сто лет на хрен не нужен, передок твой, не по этой части, у меня всё при себе и в наилучшем виде, не волнуйся. Только затыкать их, передки наши, пробками ихними погаными — это заслужить надо, делом заслужить, а не любовью вашей сраной. В третьем тысячелетии живёшь, маленькая, пора понять что к чему. Любовь знаешь, когда кончилась? В XVIII веке, вот когда. Ну в XIX ещё вроде тебя некоторые вздыхали-умирали, девственность для принца на белом коне берегли. Всё. Теперь любят разве что кошки по весне, да и те ё…ря себе попушистей выбирают, подомовитей, чтоб накормить мог посытней да защитить в случае чего, а засраному заморышу — хрен что перепадёт, сдохнут скорей от желания, а с хвоста не подпустят. Эволюция! Так это кошки. А ты что — хуже что ли? Любовь! Он тебя когда первый раз трахал — уже о другой думал, у них, импотентов, только на новенькую и торчит, а ты глаза «пухнишь», завтра съёмка, что мне тебя — в затылок снимать? Добро б под ректора легла — он на тебя давно запал, всех б…дей поразгонял-позабросил, без виагры так отлупит — подставлять успевай, уж поверь мне на слово, приятное с полезным. Ну — понятно, дело святое. А то Феликс-недоделок…
— Он тут ни при чём, заткнись.
Катя подала голос в надежде остановить затянувшийся монолог соседки, но та поняла её по- своему.
— А кто «при чём»? Кто? Архангел Гавриил? Не ври уж, недотрога дырявая. Предупреждала ведь: случилось в школе невтерпёж — очень хорошо, забыть и не вспоминать, как и не было. Целкой ходить. Замок на неё повесить, как серьгу на ухо, и ключ от соблазна выбросить. Объявится нужный человек — найдём слесаря. А до того — ни-ни, ни боже мой, ни за какие пряники.
Полнотелая Юля явно вошла в раж, разговор «про это» был её коньком.
— У тебя ж долги неотложные, маленькая. Во-первых — ректор, с ним надо кончать как можно скорее, верней, прости за каламбур, ему надо кончать. Ты что — с ума сошла, два хвоста в зимнюю сессию, хочешь, чтобы выгнали? Во-вторых — Бондарь молодую героиню ищет — тянуть нельзя ни в коем случае, не ты одна мёдом мазана, он человек нетерпеливый, лысые — они все такие. Ну и Лёшке Баталову пора яйца пощекотать, руководитель как-никак, конец года — на роли надо заявки делать. Видишь, сколько накопилось?! И на всё нужно время — это тебе не прыщавым школьникам в подъездах ширинки расстёгивать — за один день не переделаешь…
В дверь постучали, разнеслось по коридору.
— Груша, ты дома? Сима просила стукнуть — к телефону. Слышь, Груша-Яблоня?
— Слышу-у-у. — Катя постаралась перекричать распалившуюся соседку.
Вставать не только не хотелось — трудно было даже подумать, что нужно одеваться, спускаться с пятого этажа, говорить с кем-то, реагировать на пошлые (какие же ещё?) остроты, пошлые (а то!) комплименты, пошлые предложения (хоть бы раз для разнообразия что-нибудь новенькое, так нет: в ресторан, на дачу, к другу…).
Юля грудью забаррикадировала дверь.
— Ну вот, легки на помине, опять у кого-то задымился. Не ходи! Не ходи, говорю! Пусть сами себя ублажают, умельцы рукотворные…
Слабость разливалась по всему телу, голова плыла ярмарочной каруселью, она не поднялась бы ни за что на свете, не будь в комнате темноусой режиссёрши. «Всё лучше упасть в обморок на лестнице, чем тупить слух фантазиями беззастенчивой соседки».
Катя накинула халат, отодвинула разъярённую исследовательницу жизни человеческого духа и плотно закрыла за собой дверь.
Звонить могли многие — мало ли, — она двое суток не была в институте: подруги, приятели. Могла звонить мама — в последний раз они разговаривали 8 марта — больше месяца прошло: «Грушенька, я выслала тебе денежек, много не смогла, но всё-таки: купи себе что-нибудь тёпленькое, я знаю, у тебя штанишки шёлковые, а холода ещё, яичники застудишь, у вас, говорят, в Москве фланелевые есть — они не шерстят, ну, ну, не буду, целую тебя, яблонька».
От неё и пошло: не Катя-Катюша, а Яблоня-Груша.
Мог звонить «мальчик-с-пальчик» — Арнольд Николаевич Сперанский — педагог, низкорослый холостяк, пристрастившийся вызывать её вечерами на индивидуальные занятия по специальности.
Дядя Серёжа, брат отца, иногда — редко, но случалось — позванивал. Несколько раз заходил даже. Гуляли. Такой же рыжий, как апельсин, на мужике это совсем уж неприлично. Два раза в гости пригласил — выпивали, рыбой вкусной закусывали, потом, правда, пропал — жена, дура, заревновала.
Мог позвонить парикмахер Костя, мальчик весёлый и не жадный — редкость.
Феликс со сценарного факультета мог, хотя после того, как она сбежала с Кораблёвым — сомнительно — они, писатели, самолюбивые.
Лёшка Большой давно не звонил, а Лёшка Маленький вообще исчез.
Мог, наконец, позвонить Лёня Бязик. Ах, как она ждала когда-то его звонков. Умирала. Измучилась. На рельсы с моста как на спасение смотрела. Чуть с абортом не опоздала.
Да мало ли кто мог позвонить.
Но из всех, кто окружил её, пока она спускалась по лестнице с пятого этажа — мешал идти, обнимал, припадая к ногам, хватал за руки — Катя выбрала одного.
Она взяла протянутую Симой трубку и сказала:
— Привет, Сева. Слушаю тебя.
Видимо, на противоположном конце подобной прозорливости не ожидали, потому как ответ последовал не сразу.
— Вот это номер! Удивила. Ладно, летом-летом разберёмся. Слушай, Ванга, прости, что звоню раньше пятницы, но, как говорится: делу — время… Зашиваюсь. Моя карьера — раскрой ладошки — видишь? — в твоих руках.
Мерин остался доволен выбранным тоном.
— Ты, кстати, как себя чувствуешь? Слышишь, Катя? Я говорю — ты как там, оклемалась? Сознание при тебе? Не потеряла? Катя! Алло! Алло-алло! Катя!
А ей вдруг захотелось заплакать. И чтобы держали на коленях, гладили по голове и утешали. Она сказала еле слышно:
— Что?
— Ага, теперь слышу, а то пропала куда-то. Катя, я из автомата, барахлит, наверное. Я говорю — как ты? В порядке?
— Не так чтобы ах, но желание есть.
— Какое желание? — не понял Мерин.
