Она прищурилась, закинула руки за голову, при этом её и без того короткое платье мелкими складками устремилось по бёдрам вверх.
Мерин проглотил дыхание, по ногам пронёсся незнакомый озноб. Подумалось, ещё немного и до него дойдёт тайный смысл стихов любимого бабушкиного романса «В крови горит огонь желанья…»
Тем более что неуловимое поначалу изменение внешнего облика киношной дивы обнаружилось теперь отсутствием на ней немаловажных деталей дамского туалета.
Надо было срочно что-то предпринимать и Сева волевым усилием заставил себя увести глаза в сторону, отметив, правда, что сложность подобных усилий возрастает у него с каждым разом в геометрической прогрессии.
Он «нашёлся».
— У вас нет фотографии Кваса?
Вера потянулась к сигарете, чиркнула зажигалкой, дыхание её долго ещё оставалось сбитым, как после тяжёлой борьбы.
— Какого кваса?
— Ну — Кораблёва в том возрасте.
— А-а-аа. Нет, к сожалению.
— И вот дальше, Юрий Николаевич, после этого нашего «секса», — Мерин силился выдавить из начальника улыбку, но тот слушал его как никогда серьёзно, — дальше началось самое удивительное: вместо того, чтобы спустить меня за такое хамство с лестницы — вряд ли когда-нибудь эту Барби оскорбляли подобным образом, я это не в заслугу себе говорю, просто так вышло, очень, между прочим, удачно вышло — вместо того, чтобы сровнять меня с землёй и пинком за порог, она вдруг поднимается, роется в книжном шкафу и кладёт на стол фотографию Кораблёва и Молиной. Большая, формата открытки, чёрно-белая. Положила и села.
И вот тут-то меня осенило. ОНА ХОЧЕТ ЧТО-ТО СКАЗАТЬ, ей нужно вложить в меня какую-то информацию. Необходимо! Настолько, что униженное женское самолюбие — тьфу по сравнению с этой необходимостью. Я в этот момент мог делать что угодно: класть ноги на стол, лить на паркет кофе, плевать на ковёр — она всё обратила бы в шутку и всё равно сказала, что хотела. А вот если б я поднялся и пошёл к выходу — вот тут бы она запаниковала — убивайте меня — уверен. Как остановить? Какой повод? Ведь это я умолял её вспомнить что-нибудь из прошлого, а не она меня выслушать её, правда? Уходишь — ну и скатертью дорожка, тоже мне собеседник, слова лишнего не выдавит, женскими прелестями не интересуется, отсутствие нижнего белья его, видите ли, не возбуждает. Пошёл вон, век тебя не видеть. Какой же повод найти, чтобы меня остановить, да ещё так, чтобы я не заподозрил чего, да ещё за такое короткое время — пока до двери иду? Вы не поверите, Юрий Николаевич, у меня прямо пятки зачесались — так захотелось проверить гипотезу.
Мерин вскочил на ноги и, не отдавая себе отчёта в том, что бесстыдно подражает начальнику, забегал по кабинету.
— Но — страшно! А вдруг ошибаюсь? Вдруг не остановит? Идёшь — ну и иди, говно зелёное. Страшно! Так я знаете что сделал? Я замолчал. Ни слова. Смотрю на фотографию и молчу: гони. Я обещал уйти при первом взгляде на входную дверь? Обещал. Ну и давай, смотри на дверь. Что ж ты не смотришь? Знаете, Юрий Николаевич, сколько молчал? Минут десять, честное слово. Не менее. Всё на фотографию таращился, глаза заслезились. Думаю: фиг тебе заговорю, тебе надо — ты и давай, зачем я буду помогать? А потом допёр: если столько времени не гонит — значит моя правда, сказать что-то хочет. Значит, помочь ей надо не опасаться, что мент заподозрить неладное может, в поддавки сыграть, шашечку зевнуть-подставить. Я и задаю вопрос про Молину с Кораблёвым — их фото передо мной, вроде никакой натяжки, всё естественно.
А она вдруг — точно вижу — обрадовалась.
Мерин положил фотографию на стол, достал платок, вытер слезящиеся глаза. Спросил очень тихо, одними губами, сам себя не расслышал.
— Они тогда очень любили друг друга?
По её молниеносной реакции он понял, что Вера получила наконец то, чего так упорно ждала, получила главное: не она возобновила рассказ, а он попросил её об этом.
И заговорила.
— Это нельзя назвать любовью, на Земле так не любят. Это была страсть. Безумие — так нам всем казалось. Им нужно было жить на другой планете, на необитаемой, чтобы ни один взгляд не мог осквернить завистью их отношения. Говорят, любовь приедается с годами, как надоевшее блюдо. Не знаю, они питались друг другом, сжигали себя, изживали и возрождались вновь, как Феникс. Женька верила, что так будет всегда, я знаю. И то, что с ней случилось, — не её вина. Им по семнадцать, они умирают друг без друга, не дышат, не живут. Назначается свадьба — кольца, наряды, подарки, приготовления — вся школа стоит на ушах — не было ещё такого, чтобы в десятом классе так всех под себя подмять: только и разговоров, что о Ромео и Джульетте — их все очень любили.
Она замолчала, перевела дыхание и тут же продолжила, словно боясь, что её перебьют.
— Представьте: всё по восходящей, всё со скоростью света, ещё немного и они — небожители. И вдруг… Нет, мужчины никогда этого не поймут, вы — это другое тесто, особое, примитивное: дважды два — четыре, хорошо — плохо. Ещё кофе?
И опять Мерин вздрогнул.
— Нет, спасибо.
— Так вот — вдруг за неделю до венчания она улетает в Крым со своим новым воздыхателем: появился у неё такой прыщавый мудак, прости, Господи. Это при том, повторяю, что Кораблёв для неё — всё: жизнь! Димка — красавец, Геркулес, умница — все влюблены явно или тайно — и этот сморчок. Может мужчина понять такое? Никогда! Не простить — сколько угодно. Понять — кишка тонка. По-другому вы, мужики, сделаны, другим напичканы. Другого Миру. Бог у вас — средство потребления: призван следить, чтобы самолюбие ваше драгоценное не страдало. А женщина — она жизнь даёт, отдавать сотворена, всем каждое мгновение — мать. Она, Женька, гриба того поганого тогда пожалела, родила заново, он бы без этого загнулся где-нибудь под забором от любви своей слюнявой, неразделённой.
И всё. Никакой свадьбы. Через десять лет только. Всё! Не могло не случиться то, что случилось. Чужими они стали после Крыма того проклятого.
Оперативная группа во главе с Мериным в полном составе в количестве трёх человек собралась в одном из кабинетов Управления уголовного розыска для подведения итогов дня. Настроение у всех было подавленное: говорить практически не о чем — ни одна из многочисленных версий не находила сколько- нибудь достойного подтверждения.
Вяло хорохорился, и то, видимо, чтобы не изменять себе, только Трусс. У него имелся свой собственный метод анализа, выстраданный за годы службы, не бесспорный, конечно, но, по его утверждению, в большинстве случаев приносящий успех. Когда Анатолия Борисовича просили определить суть его дедукции словами, то звучало это приблизительно так: опровергай всё, вся и всех, даже самого себя и истина всплывёт говном в проруби. Этим он теперь и занимался.
— Интуиция, маленький, хороша при ловле блох: надо угадать, куда они, падлы, прыгнут. Чтоб не искусали. А в нашем деле факты нужны, слышал про такое? Факты. А не гадалки. Что ты пристал к этой Щукиной? Что она тебе сделала? Ну — трахал её твой Кораблев, допустим, хотя со свечкой никто не стоял. И что? Не бывает разве такого? Или завидки берут? Ну — уволилась она с работы, молодец, докопался, хвалю, только что это доказывает? Может, ей просто надоело по ночам задницу в «скорой» протирать и время, для любви отпущенное, на нездоровых мужиков расходовать? Бабий век — он ведь не век длится, это только мы с тобой да вот Яша ещё, как пионеры, до ста лет: «Будь готов — всегда готов!» Помани только как следует.
Трусс вылил остатки водки в стакан, задержал над ним горлышко бутылки.
— Ещё будет кто? — Ответа не последовало.
— Давай, Сивый, считай капли, займись делом, а то, я смотрю, ты совсем заскучал. Досчитаешь до
