его… Каким-то робким даже, неуверенным, неопытным…
— Во, во, во! Именно. Он всяким может быть. И робким, и жёстким, и злым, добрым, нежным, глупым — каким угодно, в зависимости от обстоятельств — в том и гениальность. Психолог. Вас он расположил к себе «неопытностью», правильно, вы, женщины, народ сентиментальный, пожалеть, по головке погладить — ваш хлеб. А когда он на оперативке докладывал высокому начальству — вас описал в превосходнейших тонах, уж поверьте мне, Вера Артемьевна, красок не жалел, хотя восторженность не самая близкая его подруга, ему, скорее, сдержанность свойственна. «Она, — говорит, — неоценимую информацию предоставила следствию, а уж искренность её, — говорит, — граничила с самопожертвованием». Так и выразился.
У Трусса от долгого немигающего взгляда заслезились глаза и, дабы не обнаруживать не первую свежесть своего носового платка, он, извинившись, встал и отошёл к окну.
Расслабить, снять напряжение и, главное, заинтриговать расфуфыренную модель, похоже, ему удалось.
Пора было проводить очередной, многократно не без успеха проверенный приём. В греко-римской борьбе это называется «захват с подсечкой».
Анатолий Борисович вернулся к столу, произнёс необъяснимо громко:
— А почему я, по его настоятельному требованию, попросил вас заглянуть к нам сегодня на огонёк — так это исключительно опять же его пресловутая интуиция. Упёрся — «Информация предоставлена неоценимая, но она отрицательная. Ни слова правды. Ложь от начала до конца. Разберитесь». А Мерин, повторяю, не ошибается.
Он толкнул ногой входную дверь, вышел в коридор и уже оттуда, не оборачиваясь, добавил:
— Продолжим через пять минут. Отдохните пока.
С замком задержки не было — несколько выверенных движений отмычкой и тяжёлая, обитая малиновым дерматином дверь, не оказав сопротивления, бесшумно поползла в полумрак прихожей. Этому искусству Мерин научился ещё в милицейском техникуме у бывшего виртуоза-«медвежатника», под конец жизни отошедшего от дел и по сей день щедро делящегося своим мастерством с молодым поколением правоохранительных органов. Учеником он оказался способным, к премудростям проникновения в чужие квартиры подошёл творчески, не только усвоив преподанное, но и внеся в сей небезопасный процесс свою (и немалую) лепту.
Практика милицейской жизни за недолгое время службы уже не раз подбрасывала ему трудноразрешимые задачки и всякий раз он с неизменным успехом выходил победителем в решении замочных головоломок, чем обратил на себя благосклонное внимание высокого начальства.
Но чтобы вот так — без санкции, без совета с кем бы то ни было — такого не только не бывало, но ещё вчера ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он решится на подобное служебное преступление. А в том, что это именно преступление, можно было не сомневаться, как себя ни уговаривай и как ни оправдывай целесообразностью и благородством цели. Нарушение закона о неприкосновенности личной собственности — есть воровство и карается подобное деяние со всей строгостью, предусмотренной уголовным кодексом. И Мерин понимал, что даже при наилучшем стечении обстоятельств серьёзнейших последствий ему не избежать — в данном случае «победителя» будут судить и судить очень строго.
Но — странное дело — мысль об отступлении ни на секунду не посещала его. Другое мутило сознание:
— расколоть заказчика бальмонтовской дезинформации Труссу не удалось, теперь это уже очевидно;
— до главаря, захватившего в заложницы Катю (а это он звонил, в этом не было никаких сомнений), теперь можно добраться только в том случае, если его, Мерина, предположения насчёт причастности Веры Нестеровой к преступлению хоть в какой-то степени окажутся верными;
— а убедиться в этом, чтобы затем с козырями в руках вынудить её заговорить, можно только обнаружив неопровержимые улики;
— и на законопослушность времени нет, дорога каждая минута, может быть, даже секунда, на кону — жизнь.
Мерин неслышно переступил порог нестеровской квартиры.
С лёгким щелчком захлопнулась дверь.
Полумрак окружил его недавно виденными предметами прихожей: большое до пола зеркало, круглая извилистая вешалка, карельской берёзы столик со множеством в беспорядке разбросанных по нему газет и журналов.
Он прислушался — нет, ничего: шум улицы, доносящийся из открытых окон гостиной, вобрал в себя все остальные звуки.
Память в одно мгновение путеводителем провела его по лабиринту комнат: направо — коридор и кухня, прямо — большой, густо заставленный разностильной мебелью зал, где вчера они мирно беседовали с хозяйкой, отсюда же дверь, по всей видимости, в спальню. Напротив полузакрытый лиловыми шторами кабинет с виднеющимся углом компьютерного стола…
Он неслышно прошёл по ковру коридора, открыл стеклянную дверь кухни. Искать здесь то, что он надеялся найти, было более чем неразумно, но непонятная звериная ярость толкала его в спину. Да и какая разница — с чего начинать, если все его поступки, начиная с момента анонимного звонка, не подчиняясь воле разума, совершались как бы сами по себе, без участия сознания.
Он сомнамбулически, поочерёдно, один за другим открыл все шкафчики кухонной стенки, осмотрел все полки, ящики, подоконники, проверил содержимое холодильника, мусорного ведра, заглянул под стол, обшарил все углы — ничто, ни одна вещь не наводила ни на какие размышления, разве что патологическая чистота и отсутствие нефункциональных предметов красноречиво свидетельствовали о незаурядном эгоизме и самовлюблённости владелицы этого домашнего пищеблока.
Мерин почувствовал, как в нём закипает неудержимая, незнакомая ещё доселе злоба.
Он едва сдерживал себя, чтобы не разбить, не превратить в крошевое месиво всё это стерильное, выстроенное в стройные ряды убожество чашек-тарелок-ложек-вилок…
Никогда в жизни ему не было ещё так надрывно страшно от собственной беспомощности.
Какое-то время, чтобы унять головокружение и не упасть, он постоял с закрытыми глазами, держась за спинку стула, затем подробнейшим образом исследовал малахитовую ванную комнату, коридор. С книжными стеллажами пришлось повозиться — надо было вынимать и водворять на место каждый том, а их было много и в большинстве своём книги стояли в два ряда.
Ничего!
Он перешёл в кабинет — такая же удручающая чистота и аскетизм в обстановке: стол с невыключенным компьютером, кресло белой кожи, небольшой диван, застеклённый шкаф с замысловатыми игрушками…
На столе изящной формы чёрная дамская сумочка.
Господи, какое же это омерзение — копаться в чужих вещах, перебирать, разглядывать, прощупывать то, что долгими годами составляло тайну чьей-то частной жизни, тщательно и любовно собиралось, хранилось и, надо думать, приносило немалую радость владельцу.
Содержимое сумки не отличалось оригинальностью: зеркальце, полупустой флакон «Шанели», маникюрный набор, вышитый кружевной платок, коробочка компактной пудры, миниатюрная записная книжка…
Мерин не мог отделаться от ощущения причастности к какому-то грязному, преступному действу, липкие ладони болезненно горели, жгло пальцы, пот заливал глаза, казалось — ещё немного и воспламенится всё тело. Ему не хватало воздуха. Он задыхался.
Окна кабинета выходили во двор, здесь было тихо, шум улицы поглощался тяжёлыми шторами, поэтому внезапный характерный металлический звук, донёсшийся, по всей вероятности, из прихожей, не оставлял сомнений: кто-то открывал входную дверь.
Доли секунды вобрали в себя короткие молнии мыслей: Нестерова на допросе у Трусса, до звонка тот её не отпустит, в этом можно не сомневаться, живёт она одна — это известно доподлинно, никаких родственников у неё нет, воспользоваться превосходством фактора неожиданности — можно, но выигрыш
