— Я это.
— Что случилось?
— Ничего. Открой.
Тут я узнал — Турчак.
— Что случилось?!
— Открой.
— Ты с ума сошёл! Кто тебе позволил?!
— Открой, я нашёл его.
— Кого?
— Кораблёва.
Нестерова минуту, наверное, молчала, потом говорит:
— Где он? Я спрашиваю — где он? Оглох? Ты что — оглох там? Убирайся! Слышишь? Убирайся, чтобы я тебя больше здесь не видела! Идиот!! Вон отсюда!! Вон, я сказала!!!
Она, похоже, захлебнулась своим шёпотом.
Из-за двери после долгого молчания донеслось еле слышно:
— Открой. Принёс документы.
По звуку шагов я понял, что она прошла в кабинет, затем пересекла гостиную, зашла в спальню, наклонилась надо мной.
— Митя, ты слышишь меня? — Я успел добраться до кровати, закрыть глаза, но меня выдало, очевидно, сильно сбитое дыхание. Она повторила. — Слышишь? — И сказала очень внятно, раздельно, утвердительно. — Ми-тя, ты меня слы-шишь. Не вы-хо-ди из ком-на-ты. Понял?
И ушла, плотно закрыв за собой дверь.
Дальнейший диалог до меня долетал обрывками, сообщаю то, что слышал. Она заговорила.
— Ты не ушёл? Я спрашиваю — ты здесь ещё?
По-видимому, последовал утвердительный ответ: раздался звук открываемого замка и через паузу дверь опять захлопнулась.
— Кто тебе позволил прийти без звонка? Ну?
— …
— Это не ответ. Мы договорились — сама приеду. Договорились?
— …
— Давай паспорта, раз привёз.
— Ты не спросила — где он…
— Не учи меня жить, ладно? Надеюсь, в надёжном месте? Нашёл — молодец, с меня причитается. Хотя и так сполна заплачено. Нет? Мало тебе?.. Давай, что принёс… Дата стоит?
— …
— Я не проверяю, надеюсь, осложнений не будет? Не будет?!
— …
— Ну — смотри, головы не сносить. Ладно, проходи, не стой бедным родственником, отметить надо. На кухню проходи, я сейчас. Посидим. Шампанское открой в холодильнике.
Бутылка открылась шумно. Она крикнула из гостиной: «Ты что там, застрелился? Ничего не разбил?».
Потом такой диалог, почти дословно.
— Ну что? За успех, Алик? Давай. Я тебя не забуду.
— Давай из одного.
— Что?
— Из одного.
— Что «из одного»?
— Фужера.
— Ага, сейчас. Спятил? Пей, пока я добрая. А то выгоню. Пей за меня, а я за тебя. До дна.
— Поменяемся.
— Что?
— Фужерами.
— Идиот. Ну давай, давай, поменяемся, кретин черножопый, давай. Ну? Доволен? Доволен?? У-у-у, ненавижу.
Они, видимо, выпили. Долго молчали. Потом он начал что-то говорить, очень тихо. Она сказала:
— Ладно, закрой сифон, нужны мне твои ласки. Оба мы убийцы. Дай вон сигарету, за тобой на столике. Принеси зажигалку, урод, в прихожей и пепельницу.
Когда он вернулся, она сказала:
— Ну, что? Меняться будем?
Он не ответил. Видимо, выпил, потому что Нестерова сказала:
— Ты чего без тоста-то?
Он ответил.
— Я с тостом.
И пошёл к выходу.
Она осталась на кухне, крикнула:
— И до свидания не скажешь?
— Нет. Прощай, Люба! И ты прощай, слышишь, ублюдок?
Уверен, это относилось ко мне, иначе — зачем кричать?
И хлопнула входная дверь.
Больше до прихода милиции я ничего не слышал.
… — Он вернулся через час, примерно, я его не узнал, честное слово, Юрий Николаевич, — другой человек. Прошёл к столу, сел и вдруг — я ахнул: стена перед ним пошла в разные стороны, а там — не поверите — огромный масляный лик Нестеровой Веры. Вот такой! — Мерин всем коконом вылез на поверхность одеяла и размахом забинтованных рук попытался очертить размеры увиденного. — Немыслимо! Мне даже подумалось, что я опять отключился — как живая. Он долго на неё смотрел. А потом вдруг — вот тут у меня действительно мурашки побежали — заговорил. Честное слово. С ней, со стеной заговорил. С портретом!..
…Аликпер Рустамович Турчак отпустил распахнувшего дверцу автомобиля охранника: «Свободен, Рамик, пройдусь, не ходи за мной».
— Когда, шеф?
— Завтра.
— Не понял.
В другой раз он бы его убил — что тут непонятного? Завтра есть завтра. Но сейчас тупая физиономия оруженосца вызвала улыбку.
— Уезжай, сказал, не серди земляка.
Повторять не пришлось: Рамик задом влез в джип и две машины враз растворились за углом.
И это рассмешило: никогда раньше не представлял, как срамно выглядят со стороны доморощенные эскорты.
Ходить пешком по улицам не доводилось, чтобы не соврать, лет сто: ощущение свободы, затерянности, неузнаваемости — всё это тоже наполняло радостью.
Ему было легко.
Как почти никогда.
Себе он с рождения не врал.
…Аликпер Рустамович безмолвно вглядывался в распахнутые перед ним на стене нереальные, красками обеднённые природные щедроты. «Ах, Люба, Люба, Люба, Люба… Нет, ни кистью, ни резцом, ни на холсте, ни в мраморе — никому в целом мире не дано повторить созданное нерукотворно. Нарисуй