Трензельные кольца оказываются где-то в районе ушей.
Понь, может быть, и скрючился бы от такой боли и смирился, но дама все поет, поколыхивая габаритами, — и понь яростно ломится прочь, а дама тормозит, к результате, пропахивая собой в прекрасном грунте версальского манежа глубокую борозду.
Эстетизм эпизода спорен.
Далее все в таком же духе.
Финальчик совсем грустный.
В конце фильма на манеж, на свободу, выпускают бедняг-лузитано, которым крепко досталось от «бартабасят» и «бартабасих», — и тут выясняется, что у всех лошадей действительно роскошные движения, полные свободы и грации.
Игры лошадей на свободе, правда, совсем для дурачков.
Видно, что иерархия не установлена и лузитано просто «прощупывают» друг друга и пытаются делить традиционные табунные амплуа. Отсюда и энергетика, и подобия «схваточек».
Но!
Как только на манеже появляются «бартабасята» — свобода и грация испаряются, исчезают движения, галоп становится истеричным и рваным.
А потом долгая и жутко помпезная презентация девушек, демонстрирующих крепко накачанные на дерганье лошадиных ртов трицепсы.
Символичен последний эпизод, самый последний эпизод фильма.
В пустой раздевалке таится Бартабас, который то ли нюхает оставленные женские вещи, то ли просто прячется от оглушительной славы.
Несмотря на декадентский эротизм эпизода с возвышенным обнюхиванием одежды учениц из «Сибьири», считать данную сцену полноценной компенсацией отсутствия совокупляющихся брабансонов — все же нельзя.
Копрофагия как будущее российской элиты
У меня был знакомый протодиакон, почтеннейший отец Василий, которому когда-то грустная колхозная лошадь нанесла удар копытом в пах, обеспечив на всю жизнь пронзительным детским дискантом. Ну и, соответственно, избавив от необходимости влюбляться, жениться, да и вообще интересоваться всеми существами в юбках, включая шотландских горцев.
Тонюсенький пронзительный дискант был очень экзотичен в сочетании с огромной, жирной, остроносой тушею его обладателя и позже позволил толстому семинаристу без паха сделать блестящую церковную карьеру и дослужиться до протодиакона.
Вместо благодарности отец Василий затаил смертельную ненависть к лошадиному роду, которую реализовывал самыми разными способами. Он полюбил бывать на бойне, разумеется, инкогнито. Переодетый в «гражданку», спрятавший патлы под интеллигентским беретом с червячком, заплатив жалкую трешечку забойщикам, он мог долго и с абсолютным счастием, тоненько подхихикивая, наблюдать все нюансы процесса лошадиного забоя.
А когда процесс заканчивался и обездвиженное смертью лошадиное тело начинали свежевать, почтеннейший протодиакон обязательно добавлял от себя, пару раз врезая по нему галошей.
Даже сами забойщики считали его злобным и очень извращенным идиотом, но отец Василий исправно платил трешечку и всегда имел и право доступа, и право посмертно врезать. Позже в его душе образовалась некая пустота, ему было маловато бойни и галошного действа, он томился и ныл, искал и метался.
Он тайком таскался по московским конным прокатам, приплачивал «навозным девочкам», и те вчетвером загружали его писклявую тушу на самую больную, покорную и безответную лошадь, которую он мог трусливо подергать железкой за рот и побить. Скопец, впрочем, искренне считал себя извращенцем, таился и никак не афишировал свои странные занятия.
Но, наконец, отец протодиакон попал на ЦМИ. На Центральный московский ипподром.
«И полна стала душа его». Вот здесь вся его ненависть к лошадиному роду могла, наконец, реализоваться по полной. Без всяких купюр. И ограничений. Он увидел, как толпа цветасто наряженных алкоголиков ежедневно мучает, истязает, избивает, доводя до полной истерики и отчаяния, десятки лошадей, а если повезет, то и убивают какую-нибудь.
И при этом не прячутся и не таятся.
И сам министр сельского хозяйства тому цветастому алкоголику, который бил лошадь сильнее и безжалостнее всех остальных, долго и благодарно жмет руку и вручает большую анодированную емкость без ручек. И все хлопают в ладоши.
Постепенно Пуделев проникся и конкуром, и выездкой, узнал, что мучить лошадей можно самыми разными способами и даже стал большим знатоком в вопросах этих дисциплин. Теоретиком, конечно, но все же знатоком.
В результате отца протодиакона Василия, конечно же, увезла «скорая», так как он в результате (по основному месту работы) вышел возглашать Великую ектенью в сине-желтом жокейском шлеме и с большим номером, повязанным поверх стихаря и ораря.
Как я знаю, его полечили-полечили и выпустили. Он был безнадежен, но тих. В церковь чокнутому диакону обратной дороги уже не было, и он, естественно, стал писателем.
У меня есть сильное подозрение, что книженцию, которую нам предстоит сейчас рассмотреть, написал именно он.
Издательство, конечно же, не раскрывает псевдоним автора «Учебника по выездке спортивной лошади», но все удивительно сходится.
У о. Василия Пуделева в семинарии было прозвище «Артамон» (вероятно, по ассоциации с «Белым Пуделем» А. И. Куприна). Диакон, как стало известно, изящно трансформировал свое пуделиное прозвище в литературный псевдоним и стал Артамоновой.
А женский вариант фамилии был избран, вероятно, как намек на последствия нанесенной ему травмы, по сути, вычеркнувшей о. Василия Пуделева (Артамона) из лиц мужского рода.
Трудно найти книжку, в которой было бы сконцентрировано столько ненависти к лошади, столько уверенности в ее обязанности обслуживать самые дикие, самые изощренные фантазии любителей «покататься».
В книге подробно, с любовью, мстительно перечислены способы причинения лошади особо сильной боли. Даются подробные рекомендации, как именно сделать так, чтобы было не просто больно, а очень больно:
Автор рекомендует:
