Дальняя командировка

о про­веденных мероприятиях. И между прочим, устраивало его в этом смысле далеко не все.

Ну утихомирили народ. Показали лицо хозяина, чтоб запомнили и не рыпались без указа. Но взяли-то смутья­нов — а сколько их? Десятка три-четыре? На такой го­род?! Да где ж оно видано, скажут в области, чтобы из-за такого мизерного количества народу пришлось задей­ствовать ОМОН?! Они там в районе, скажут, с ума все посходили? А если сами уже не умеют справляться с си­туациями, значит, им и не место на занимаемых должно­стях! И ведь будут, думал обуреваемый сомнениями и недобрыми предчувствиями подполковник Затырин, по- своему правы... И если так, то, значит, надо немедленно выправлять положение.

Вот, собственно, с этой идеей он и шел теперь к Са­велию Тарасовичу — отчитаться за прошедший день и обсудить ближайшую перспективу, план которой он себе в принципе наметил. Ну а если и произойдут какие-то нестыковки, то мелкие неудачи, а скорее всего, незна­чительные недочеты можно будет списать на сложность ситуации в районе вообще.

Затырин считал для себя необходимым зачистить, как это было уже проделано, не только левобережную часть города, на которой располагались центральные властные учреждения и основные культурные заведения — казино с ресторанами, клубы игровых автоматов, стадион со спортивными сооружениями, кинотеатры и редакции газет — и были сплошь асфальтированные улицы, но и правобережную его часть, населенную главным образом заводской молодежью, всегда отличавшуюся строптиво­стью и вольными нравами, которые были вовсе не по душе милицейскому начальнику. Там, среди этой моло­дежи и подростков, набирали преступные сообщества своих волонтеров и там же — уверен был подполков­ник — таились основные резервы протестной части на­селения.

Зарплату рабочий люд уже давно получал не вовре­мя, если вообще получал. Молодые парни покуривали травку, частенько устраивала пьяные драки с увечьями, девицы «работали» на сияющих по вечерам всевозмож­ными огнями центральных улицах левобережья — и ведь находились же охотники до их прелестей!

Дикий был, по мнению Затырина, район, бескультур­ный, да и не новый к тому же, состоящий главным обра­зом из одноэтажных частных домов, окруженных сада­ми и огородами, с водоразборными колонками на ули­цах и удобствами в глубине дворов. Его, этот Заводской, или, как его раньше называли, Заречный район, можно было бы с полным основанием назвать большой, в деся­ток улиц, деревней, каковой он, собственно, и являлся до той поры, пока на высоком правом берегу реки не построили предприятие «Химволокно». Вот оно и еще авторемонтный завод и стали главными работодателями малооплачиваемой части населения Воздвиженска. Они- то и превратили две прибрежные деревни, соединенные мостом через реку, сначала в поселок, а затем и в город — в районный центр, со всеми вытекающими из этого об­стоятельства привилегиями.

И потому, уверенно считал подполковник, наглядный урок, преподанный жителям центрального района, сле­довало продолжить и среди заводчан, которые вечно всем недовольны и от которых постоянно исходила неопре­деленная опасность. Следовательно, надо было и там произвести показательную зачистку.

Савелий Тарасович, выслушав аргументы Павла Пет­ровича, возражать не стал, но велел по- прежнему избе­гать рукоприкладства, если оно не вызвано исключитель­ными обстоятельствами. Все было вроде бы в рамках за­конности, ну а каковыми они окажутся на самом деле, эти обстоятельства, кто ж мог предугадать заранее?

4

Подполковник Затырин с группой своих сотрудни­ков прибыл в районный опорный пункт милиции, где его встретил майор Сенькин — сутулый мужчина со снулы­ми, рыбьими глазами и вялыми движениями. Вот уж он — знал Затырин — был действительно всем недоволен. А с другой стороны, чему радоваться человеку, достигшему полувекового возраста и добившемуся за долгие годы работы в правоохранительной системе всего-то лишь тус­клой звездочки средних размеров на погоне? Кто к нему станет относиться с уважением, если он и сам себя, и соб­ственную службу не шибко жалует?

Но у Сенькина имелась все же единственная страсть, которую он, впрочем, и не скрывал. Он держал под ру­кой толстую тетрадь, в которую заносил фамилии тех, кто особенно пренебрегал им, — горожан, не желавших сту­чать ему на своих соседей, девиц, явно ведь занимавших­ся проституцией, но отказывавших ему, даже с риском для собственной безопасности, молодых людей, прилюд­но посылавших мента с его советами по самым далеким адресам, и всех остальных, портивших ему жизнь. Вхо­дили в бесконечный список лиц и те, кто, по мнению Сенькина, мог оказаться причастным к преступным груп­пировкам, а особенно к браткам, возглавляемым Прапор­щиком. Впрочем, к самому Прапорщику, или к Лехе Солдатенкову, вору в законе и непререкаемому авторитету среди своих братков, у майора никаких претензий не имелось. Ему было известно о паритете, установленном между законником и властями: он не лезет в их дела, они — в его, если эти дела не выходят за рамки дозволен­ного. Ну а кто кому и чего дозволяет, так это, как гово­рится, не твоего ума дело, майор. То есть, другими сло­вами, здесь все было расставлено по своим полочкам, и лезть с одной на другую, без данного на то указания, не приветствовалось...

Сенькин сидел в своем кабинете и уныло ворошил в мыслях слухи о производимой в городе зачистке, в кото­рой он никоим боком пока не участвовал. А мог бы — вон она, тетрадочка-то с фамилиями. Если по домам пройтись, многих можно на путь истинный наставить. Многим показать, что власть — она вроде до поры как бы и дремлет, но искушать ее не следует, опасное это за­нятие. Вот за этими мыслями и застал его подполковник Затырин, прибывший со своим небольшим пока отря­дом.

ОМОН пока отдыхал, ожидая дальнейших распоря­жений и помогая заместителю Затырина и оставшимся сотрудникам милиции составлять протоколы о задержа­нии граждан в связи со злостными нарушениями после­дними общественного порядка. И там, где вина казалась не слишком уж серьезной, их выпускали на волю, строго предупреждая о возможных более тяжких последствиях в случае повторения подобных эксцессов. И люди, пере­жившие ужасную ночь в набитых камерах, стремились как можно скорее покинуть эти страшные стены, даже и не помышляя о каком-то мщении либо торжестве спра­ведливости. В общем, это было то, чего и добивались в конечном счете власти — следовало подавить волю к со­ противлению и заставить испуганно вздрагивать каждо­го, на кого падал карающий взгляд сотрудника правоох­ранительной службы. Учитывая извечную психологию раба, подвергнутого страху возможного наказания, вла­сти в данном случае были уверены в своей победе.

Тех же, кто, не стесняясь в выражениях, продолжал клясть своих насильников, оставляли в камерах — до окончательного вынесения решений по поводу их пре­ступлений.

Женщин отпустили всех без исключения, предупре­див об ответственности за разглашение «тайны следствен­ных экспериментов» — насильники в погонах называли свои действия именно так. И женщины, прошедшие об­работку на столах кабинетов, готовы были поклясться, что они забудут о своих несчастьях, лишь бы только им поскорее оказаться за пределами этого страшного заве­дения и не видеть больше никогда в жизни округливших­ся от звериной похоти глаз в прорезях шерстяных масок.

«Будут молчать, — уверяли себя милиционеры, — ибо ни одна из этих женщин не захочет себе дурной, позор­ной славы пережившей групповое изнасилование. Так ничего ж и не случилось невероятного — ну досталось маленько, но ведь жива-здорова, ступай себе, да помни, что городок у нас небольшой, а слухи всегда бегут впере­ди только еще намерений, не говоря уж о делах. А потом, пусть она покажет пальцем на конкретного своего мучи­теля! Пусть попробует доказать, что насиловал ее имен­но он, а не какой-то посторонний хулиган, да еще в тем­ной подворотне и на заплеванном асфальте! Кто, какой суд им поверит?»

—   Ну, что тут у тебя делается, Федот Егорыч, — с на­смешливой улыбкой спросил Затырин и посмотрел на давно известную ему общую тетрадь с затрепанными кра­ями. — Все возишься со своими проскрипционными списками?

Что такое «проскрипция», Сенькин не знал, но по тону и кивку головы подполковника без труда догадался.