Сопляки мальчишки, которые не выдерживали побоев и подписывали «показания», в здании не задерживались. Их строго предупреждали о возможных последствиях «разглашения», угрожали дальнейшими вызовами в милицию для дачи показаний, наконец, подтверждали все сказанное прощальной зуботычиной и выкидывали за порог. До дому они уже добирались сами, благодаря Бога за то, что так все еще закончилось. Потому что из соседних кабинетов доносились истерические крики девушек, которых то ли избивали, то ли насиловали милиционеры.
Впрочем, девушек тоже недолго задерживали. Ментам нравились сдвинутые столы, они балдели, когда добрых три десятка местных красоток, отобранных ими специально и раздетых теперь догола, исполняли самые изощренные их фантазии, рыдая навзрыд, но не смея сопротивляться. Девок набрали много, на всех хватало, даже и не по одному разу. Особенно развеселились, когда узнали, что одна из них невеста и что на дискотеке она была вместе со своим женихом. Ну тут уж фантазия совсем разыгралась, и попробовать невесту захотел чуть ли не каждый второй. Верно говорят, что гуртом и батьку легче бить — такая вот философия...
Поразительно, но беспощадно насилуемые этими жеребцами девицы умоляли своих мучителей пощадить хотя бы невесту. И ведь ее почти пощадили! Правда, трое особо ретивых стражей порядка не могли себе отказать в удовольствии, особенно старался сержант Малохоев, словно мстя за испытанные им недавно унижения, но всему приходит конец. Стащили девушку со стола, толкнули к кучке ее одежды, валяющейся на полу, посмеялись вволю, глядя, с каким трудом она одевается, и дали ей подзатыльник — вали отсюда и благодари, что жива осталась.
К концу ночи помещения, кроме «обезьянника» внизу, где осталось сидеть десятка полтора самых упертых, а также братков, которые верили, что пахан их не оставит, опустели. Листы с показаниями большой кипой принесли в кабинет к начальнику.
Подчиненные были еще возбуждены, и глаза у них блестели. Сам вдосталь оторвавшийся сегодня, подполковник хорошо понимал их состояние.
— Рожи-то свои не открывали? — спросил на всякий случай.
— Никак нет, — ответил за всех самый крупный из них — Степан Малохоев. Ссадины на лице его еще не зажили, и он словно гордился теперь ими, щерясь в улыбке и открывая два золотых зуба по краям рта, сверкавших на верхней челюсти словно клыки.
— Смотрите мне! — строго погрозил им пальцем Затырин. — Чтоб никаких жалоб не поступало! Всех предупредили?
— А как же, даже расписки взяли, — подтвердил сержант. — Все как вы велели.
— Ладно, свободны, отдыхайте. А с теми, что за решеткой, с утра разберемся.
Подполковник был уверен, что так и будет. А сам если и жалел теперь, так только о том, что не позвал сюда Люську — она бы именно сейчас очень помогла ему поставить на проведенной операции жирную точку. Ну нет так нет... Он все равно был удовлетворен.
... А вот майор Сенькин не испытывал в душе своей подобного удовлетворения. Он внимательно наблюдал за действиями омоновцев и видел, кого успели захватить в зале. Большинство оказалось как раз те, кто постоянно портил ему кровь. Но не все, далеко не все! Были и те, кого обошла карающая рука. И в условиях, когда повсеместно вершится как бы правосудие, оставлять безнаказанными некоторых лиц не следовало.
Прихватив с собой пару сотрудников из опорного пункта, он сам пошел по домам, чтобы довершить начатое дело.
Кто ж откажется открывать дверь милиции? Тем более ему, участковому уполномоченному, которого знает весь район! И открывали на требовательный стук. Ибо уже какими-то путями узнавали, что творится в клубе и как там свирепствует областной ОМОН. Но те — чужие, а этот все-таки свой.
Претензии майора не отличались разнообразием. Он заявлял в присутствии явившихся с ним милиционеров, тоже известных в округе, что дочь указанного гражданина замечена в занятиях проституцией. И никакие крики и мольбы перепуганной девушки не могли поколебать жесткой уверенности участкового. Тут же составлялся акт, выписывалась квитанция, по которой преступница должна будет завтра явиться в опорный пункт, чтобы заплатить положенный штраф и получить официальное предупреждение об уголовной ответственности за свои деяния.
В отдельных домах штраф платили сразу, майор не возражал и степенным, уверенным шагом шел к дому своей следующей жертвы — уж он-то знал, где предпочтут заплатить ему без разговоров, нежели подвергать себя и свое дитя несмываемому позору...
Да оно, с одной стороны, и можно было бы понять. Именно к егерю иной раз наезжают всякие важные господа из области, а то и из самой Москвы, что позволяет этому Воробью, будь он трижды неладен, смотреть на окружающих и тем более на власть свысока, не испытывая к последней должного уважения.
Его двадцатилетнюю дочь — рослую красавицу Нинку — хорошо знал Сенькин. Всем она нравилась майору, все он принимал бы в ней, кроме одного проклятого качества, — подобно своему папаше, смотрела она на Сенькина свысока, как на ничтожное насекомое. Либо на пустое место. Вот ее-то и собирался теперь основательно прижучить Федот Егорович. А что? Забрать ее с собой, задержать временно, ну а там, в опорном пункте, вполне можно и договориться. Ежели она будет не против. А как она может быть против, если в его власти в таком свете выставить ее на всеобщее обозрение, что любая на все согласится, лишь бы дурной славы избежать. Какие у него аргументы? Да все те же.
Осечка вышла. Когда Сенькин постучал в дверь и потребовал, чтобы ему срочно открыли, голос егеря из- за двери сердито спросил:
— По какому делу?
— Претензии имеются, Тихон. К твоей Нинке!
— Слышь, Сенькин, а ты по какому праву законы нарушаешь? Я имею полное законное основание не открывать тебе дверь в ночное время. А если у тебя срочное дело, являйся утром, как положено, тогда и обсудим.
— Ты мне немедленно откроешь, законник, понимаешь, твою мать! Не то прикажу двери взломать за неподчинение!
— А ты ступай отсюда в клуб, Сенькин, где твои мерзавцы безобразят. Иди-иди, а то без тебя закончится! И тебе ничего не достанется! А дверь я тебе не открою. Ступай отсель!
— Так! — грозно заявил майор. — Ломайте, ребята!
В дверь тяжело ударили, — видно, хотели вынести ее плечами.
— Стойте! — закричал егерь. — Слушай меня, Сенькин. И вы тоже слушайте. Вот передо мной две двустволки. Двенадцатый и шестнадцатый калибр. И обе заряжены жаканами и картечью. Предупреждаю, тот, кто посмеет взломать дверь и войти незаконным образом в частное владение, немедленно получит заряд в брюхо. Их у меня четыре, а вас трое, я видел. И гляди мне, Сенькин, ты теперь не только погонами своими рискуешь, но и всей твоей холуйской жизнью.
За дверью стояла тишина — наверняка раздумывали. И егерь закончил свой монолог:
— А вы, ребятки, не слушайте этого олуха, имейте собственные головы на плечах. Я так думаю, что вам еще придется хорошо ответить за те безобразия, которые нынче творятся в городе. Ну а теперь давайте пробуйте взломать, коли есть охота и жизнью не дорожите!
И егерь защелкал, взводя курки ружей. За дверью услышали. Потоптались и пошли по ступенькам вниз. Через прикрытое шторой окно он увидел, как трое ментов удалились в сторону калитки и ушли со двора, не закрыв ее за собой.
Нинка сдавленно рыдала в углу. Тихон Платонович положил действительно заряженные ружья на стол, подошел к ней, ласково погладил по волосам и пробормотал:
— Да нешто ты могла подумать, будто я тебя выдам на позор этим извергам, доча?
И девушка зарыдала уже в голос. Егерь не стал разряжать ружья, пусть еще полежат наготове, мало ли что...
Он сидел рядом со взрослой уже дочерью, рыдающей словно ребенок, опустив голову, а перед глазами его разворачивалась та картина, о которой уже успела рассказать ему Нинка, размазывая слезы по лицу. Про то, как она ухитрилась сбежать, переползти через сцену за кулисы и выпрыгнула там из высокого окна на улицу, оставив свое пальто на вешалке, про то, как черные омоновцы били палками
