Дальнейшие слова Федора Егоровича подтвердили, что с головой у него не все в порядке. Точно очнувшись, вспомнив, что не один, а с собеседницей, понес несусветное:
— Зачем я вам рассказываю то, о чем вы прекрасно знаете из своей предыдущей жизни? Вы были подмосковной гадюкой или тропической? — Он смущенно и мило, совсем как нормальный, улыбнулся.
И продолжал улыбаться в лицо оторопевшей Марине, не посмеиваясь над своей шуткой, а из деликатной вежливости, будто спрашивал ее, как отпуск на Кавказе провела.
— Наверное, побывав в шкуре змеи, приятно снова обрести человеческое тело? — нарушил Федор Егорович затянувшееся молчание.
— Э-э-э! — замялась Марина. — В общем-то приятно.
— Я очень рад за вас! Да вы кушайте! Почему вы перестали есть? Знаете, многих мужчин, особенно среди нашего брата, эстетов-художников, вид с аппетитом обедающей женщины отвращает. Но я реалист. Не в творчестве, а в жизни. Прекрасные женщины должны питаться и, простите, посещать места общего пользования. Это естественно! — горячо воскликнул он. — Дуалистическое единство! Вот она в жизни: ест, пьет, спит, похрапывая. А потом ее облик переносится на полотно, живет веками, веками сводит с ума ее улыбка, люди немеют перед ее красотой. Чьей красотой? Той, что в могиле? Которая давно истлела? Превратилась в гадюку или в шакала? Нет! Ее образ! Между реальной женщиной и ее образом лежит то, что называется творчеством…
«Он возбудился, — с опаской подумала Марина. — Как бы не начал буйствовать. Может, под благовидным предлогом отправиться как бы в места общего пользования и попросить работников кафе вызвать „скорую“ психическую?»
Марина осторожно посмотрела по сторонам, наметила пути отступления. Шизофреник Федор Егорович мгновенно отреагировал:
— Простите! Заболтал вас. Я ведь только хотел спросить, помните ли вы Джотто Ди Бондоне? Он говорил с вами об искусстве, о творчестве?
— Помню смутно. Прожив гадючью жизнь, я забыла о многом, в том числе и о прекрасном, — ответила Марина, вкладывая в слова по-своему правдивый смысл.
— Понимаю, — ласково улыбнулся и кивнул Федор Егорович. — Тогда вам, наверное, будет интересно узнать, что ваш, запечатленный кистью Джотто, облик был подлинным прорывом в живописи. Джотто в евангельских сценах изобразил вас земной женщиной. Той, которая…
— Спит, похрапывая?
— Верно! И в то же время в вас было… есть… — запутался Федор Егорович, внимательно посмотрел на Марину и решился: — Есть! Жизненная простота и библейская святость!
— Спасибо! — рассмеялась Марина. — Лучший из комплиментов, мною полученных. Вот только…
— Прозвучал из уст сумасшедшего? Бросьте! Большинство из так называемых душевно здоровых в подметки не годятся нашему брату. Они скучны и пресны как вчерашняя каша на воде.
Однако забавно разговаривать с умалишенным! Как исповедоваться священнику, который не знает твоего языка, но сочувственно кивает и готов отпустить грехи не по делам, а за факт покаяния.
Теперь Марина почти не опасалась, что Федор Егорович проявит агрессию, станет громить все вокруг, биться в судорогах или пускать пену изо рта. За время разговора Марина хорошо его рассмотрела. Худощавый, волосы не по моде длинноваты, на воротник свитера ложатся. Выбрит чисто, ногти подстрижены, ничем не пахнет: ни потом, ни одеколоном. Вот только глаза! Большие карие, в окружении лучиков морщин. У мужчин редко бывают такие морщины, чаще — у женщин. Ну, что глаза? Подумаешь! У ее бывшего мужа тоже были глаза! Черные, без зрачков, с дьявольским поблескиванием. Десять лет назад провалилась в те глаза, как в ад. Мечтала сама выбраться, а ее вышвырнули. Места в аду только для избранных.
— Вернемся к Джотто? — весело предложила Марина. — Вы ведь шли за мной, чтобы расспросить о Джотто?
— Если вас это не обижает, — галантно склонил голову Федор Егорович.
— Не обижает, — заверила Марина. — Кстати, напомните мне, где мои портреты представлены? — насмешливо попросила она. — Забылось за давностью лет.
Федор Егорович с готовностью откликнулся, точно урок выдал:
— Фрески капеллы дель Арена в Падуе и в церкви Санта-Кроче во Флоренции. Совсем не помните Падую, церковь Марии Милосердной? Ну? — подсказывал Федор Егорович. — Небольшой храм, построенный рядом с античным амфитеатром, и поэтому его стали называть капелла дель Арена?
— Вы в самом деле художник? — поразилась Марина. — Рисуете маслом, акварелью?
— Рисуют дети, — поправил ее Федор Егорович. — А художник пишет.
— И что вы написали?
— Кистей в руки не беру, — сообщал Федор Егорович. — Я пишу в своем воображении.
— Ага, в воображении. Понятно. И как выглядят картины, к которым не прикладывали рук?
«Дура! — мысленно обругала себя Марина. — Зачем его злить? Такой славный сумасшедший! Бедненький!»
— Вы иронизируете напрасно, — грустно сказал Федор Егорович. — Глубочайшая трагедия моей жизни в том, что никто не видит моих полотен.
— Трудно, знаете ли, увидеть то, чего не существует в природе.
— Это даже невозможно, к несчастью! — Федор Егорович скривился, чуть не плакал. — Но! — тряхнул головой, отогнал грустные думы. — Я не одинок! Представьте, сколько существовало художников, скульпторов, архитекторов, гончаров, вышивальщиц и прочих творческих людей, которые так ничего и не создали! Вы, например? Никогда не хотели что-то сотворить?
— Я мечтала связать покрывало, — вдруг призналась Марина. — Связать крючком большое-большое покрывало. Как Пенелопа, только не распускать его. Шерсть собирала. У меня полшкафа ею забито, всякие клубочки, остатки, ошметки. Понимаете? Покрывало из остатков шерсти, ниток — того, что не пригодилось, что выбрасывают. Это как букет из полевых цветов собирать. Лучший полевой букет, когда рвешь цветы по дороге. А начнешь их комбинировать, икебану строить — мура выходит. Так и с нитками. Я брала бы их, какие из мешка под руку попадутся, и вязала. Один за другим клубочки кончались бы и превращались в покрывало.
— Вы его видите?
— Нет, правильнее сказать, я его чувствую. Оно удивительно красивое.
— Точно как у меня! — заверил Федор Егорович.
«Кто из нас сумасшедший?» — спросила себя Марина.
— Не пугайтесь! — Он снова легко понял ее настроение и выражение лица. — И вы перестали кушать. Мой подарок? Пожалуйста! — Он протянул Марине пирожок.
Аппетит у нее пропал, давно насытилась. Но Марина взяла пирожок, откусила, стала жевать. Федор Егорович услужливо поднес стакан с остывшим чаем.
— Вкусно? Вы любите с капустой? — спросил он.
— Угу! — ответила Марина с набитым ртом.
«Неужели всем нам не хватает, — думала она, — вот такого сдвига по фазе? Нет, вопрос должен быть поставлен иначе. Требуется ли здоровому человеку, чтобы вернуться к нормальной жизни, поговорить с тем, у кого шарики за ролики заехали? Ответ положительный. Федору Егоровичу более всего хочется услышать про Джотто, а он деликатно кормит меня холодными пирожками. Купленными на последние деньги, кстати!»
— Итак, — проглотив, сказала Марина, — художник итальянского ренессанса Джотто.
— Проторенессанса, — поправил Федор Егорович. — Он был предтечей Возрождения.
— Не знаю я вашей нумерации. — Марина вытерла губы салфеткой. — Конкретно! Что вы хотите о нем узнать?
Федор Егорович в волнении ломал пальцы. Жесты и морщины у него были женственными. Но они не лишали мужественности, а придавали ей трогательную слабинку, которая бывает так мила женскому сердцу.
«В этом сумасшедшем бездна сексуальности, — признала мысленно Марина. — Чур меня! Не хватало еще на пациентов психушки заглядываться!»
